Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

— Скажи откровенно, к чему клонишь, голубчик?

— Не упрямься. Соразмерь силы. Здесь мы в большинстве. Так будет и на партсъезде.

— Не будет, батенька!

— Время покажет! — Он прислушался к шагам в коридоре и прошептал: — Не спеши с ответом. Даю три дня…

Три дня. Мало это или много? Ответить не просто. Все же он ответит в конце дня. А сейчас историк, не выходя из губкома, по телефону объяснил Ивану, где находится архив комиссии по изъятию церковных ценностей:

— Наведи справку: сколько сионов взято в Юрьеве? А завтра ровно в три будь на Контрольной комиссии.

И тут же позвонил матери: предупредил, что пообедает у Передольских.

Дождевая тучка опять обошла Новгородчину, а север, край Ладоги, полыхал радужным сиянием. Там все напоено, а тут сохнут яблони. Ныне только лен выстоял. Удивительная культура! Рыли колодец, и в слое X века блеснули темно-коричневые скользкие семена. Местный природолюб Борис Константинович Мантейфель посеял древние зернышки в горшке, а те, пролежав в земле десять веков, к великой радости натуралиста проклюнулись, зазеленели, распустились голубыми соцветиями; лишь пятизвездная коробочка не созрела — силенок не хватило.

Жалея родную землю и любуясь далекой радугой, охотник прислушался к свисту утиных крыльев. Его потянуло на Ильмень, и он решил ускорить поход с ребятами на озеро. В прошлом году весь сезон охоты ездил по деревням: поднимал авторитет сельской власти. А нынешняя рыбалка, похоже, будет прощальной…

По Волховскому мосту он шел с командиром местного гарнизона. Знакомый военачальник обсуждал возможность войны с американцами ради спасения Китая.

Вспомнился китаец, в буденовке, с кружкой на ремне. Красноармеец, поклонник Конфуция, охранял железный сундучок военного трибунала, охранял надежно, но часто вздыхал: «Ходя любит крепко чай». После гражданской войны Линь Цю бо прислал Калугину свои иероглифы с русской припиской: «Я очень скучай». Он зазывал «начальника» к себе во Владивосток. Калугин улыбнулся: «Пусть меня ушлют к Золотому Рогу».

С такой мрачной шуткой он подошел к дому Передольского. Поваленное бурей дерево распилено на чурки; без коры они походили на ленивых боровов, лежащих на дворе.

Профессор пригласил гостя в сад. Настойчивые лучи солнца пробивались через листву яблонь и световыми зайчиками прыгали на цветной клумбе, обложенной кирпичами на манер кремлевской стены с башнями. Видимо, она в глазах хозяина маячила мечтой о заповедном городе-музее.

В круглой беседке с круглым столиком любители старины, угощаясь душистой малиной, вели беседу о новгородских древностях. Калугин незаметно стал выведывать судьбы достопримечательностей Юрьевского монастыря царского времени:

— Там был музей Аракчеева. Часть его архива приобрел ваш отец. Каким путем, голубчик?

— Распродажей аракчеевских вещей занимался какой-то монах. Отец купил у него письма, документы, протоколы допроса…

— По делу убийства любовницы графа?

— Да. В шести кожаных переплетах. Хранятся у меня на ленинградской квартире…

(Дорогой читатель, любопытна судьба этого архива. Вдова Передольская продала его ленинградскому коллекционеру Лесману; а у того эти шесть томов выкрал блокадный вор и взял немалый куш с Публичной библиотеки, где они ныне хранятся в фондах.)

— Друг мой, вы знаете бывшего хранителя юрьевской ризницы Александра Павловича Иванова?

— А-а, Пискуна! После семнадцатого года он в стенах монастыря водил экскурсии, смаковал тайную связь Фотия с Анной Орловой, удачно разоблачал поповские махинации. И что странно, настоятель Никодим…

— Который сопровождал царя по Японии?

— Да. Образованный, культурный, набожный, а к Пискуну благоволил. Чем объяснить?

— На фоне черных невежд Пискун — светоч. К тому же, бестия, остроумен: «Учение — свет, а неученых тьма!»

— Монахи — гунны! — Профессор гневно тряхнул бородой: — Юрьевские получили указ: «Разобрать и описать старину в кладовых». Они увязали в тюки пергаментный, рукописный «хлам» — и в Волхов.

— Да еще ворье! Известно, графиня Орлова — миллионерша. При ней ризница серебрилась, золотилась. Одна панагия, осыпанная бриллиантами, целое состояние! А личные вещи — кресты, иконки, кольца, картины! Ведь императрица сокровищами одаривала своего фаворита, отца Анны. Кстати, вам не известна судьба картины Лямпе-старшего «Екатерина на белом коне»?

По лицу коллекционера пробежала тень смущения. Хозяин пригласил гостя к столу. И только на лестнице он признался:

— Видел у Квашонкиной, но не спросил откуда.

— Голубчик, это Любовь Гордеевна добыла секретку «Н. Ф.»?

— Коллекционеры не подводят своих посредников, но вам, милейший, скажу: случайно обнаружила в купленной шкатулке…

— «С двумя донцами», — улыбнулся гость, радуясь удачному визиту и большим шкафам, забитым новгородикой…

Высокие часы с длинным маятником мелодично пробили пять раз. В это время Квашонкин дежурит в ризнице или на выставке картин. Историк дружески простился с Передольскими и быстро зашагал к центру города. На углу Московской он вспомнил Фому. Тот обещал опознать «могутного бородача». Выручила «пушка» — тумба: оставил в ней записку.

В картинной галерее Квашонкин пребывал в праздничном настроении: живописец Браз обнаружил в запаснике музея «Портрет патриция» кисти самого Рубенса. Калугин поздравил с находкой:

— Голубчик, еще раз спасибо за «встречу с боярином». Кстати, — он указал на перстень екатерининского времени, — откуда у вас?

— Жена подарила, когда еще любила меня.

— А ей кто преподнес?

— Только не Морозов! Мясник повесил ей брелок — свою харю в сердечке, — добродушно засмеялся Квашонкин и прибавил анекдот про себя: — Извозчик втащил пьяного Квашонкина в его спальню, а там парочка. Хозяин пояснил провожатому: «Моя жена, а рядом с ней — я».

Калугин не сдержал смеха, а король бильярда повторил:

— Только не Морозов! В тот вечер жена подъехала не на рысаке, а на кобыленке Фомы. Помню, картину привезли…

Василий Алексеевич, провожая историка до парадной, умиротворенно заявил:

— Сегодня мой дом без сюрпризов: хозяйка укатила в Питер…

Вестью Калугин не огорчен: понимал, что цыганка не выдаст снабженца. Теперь надо ждать Фому, только ему известен адрес владельца сокровищ графини Орловой, а может быть, и золотого сиона.

Возле старой крепости промелькнула алая косоворотка. Завтра лучший оратор города рассчитывает убедить всех членов комиссии смести с лица земли памятник России. Разумеется, перемены в губкоме в его пользу. Бой предстоит не из легких.

Дома сын попросил мать подать ужин на троих. Опечаленная, старушка перекрестилась: