Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

— Позволь! — поправил Калугин. — Подвалами ведает комхоз!

— Откуда мне знать? Я только потом сообразил, что им надо было выполнить план по сдаче макулатуры. Архивариус заверил, что подвал захламлен планами церквей…

— Каких церквей? Планы древних храмов мирового значения и плюс проекты градостроения. Уникальный архив, батенька!

— Я не знал этого. Новый человек. Недоглядел. Суди меня.

— Нет! Судить будем архивариуса: он-то прекрасно знал цену архиву, а то, что тебя обвел, это, учти, не смягчающее обстоятельство. Наоборот, пощады не будет…

Заседали под звон софийских колоколов. Члены Контрольной комиссии заняли скамью и подоконник; единственный стул достался секретарше. Она, газетный работник, читала коллективное письмо, словно диктовала машинистке — медленно и четко. Иванов, в майском костюме и белых баретках, без портфеля, стоял перед столом и виновато озирался. Калугин недолюбливал его и поэтому был предельно объективным:

— Товарищ Иванов, я ознакомился с твоим личным делом. Чем объяснить твои служебные перелеты?

— Уточняю, — он платком протер очки, продумывая ответ. — Я заведовал дискуссионным клубом. Отзвенели дебаты с троцкистами. По всей стране такие клубы закрыли. Меня не спросили!

Пискун хихикнул, не думая, что его спрашивают неспроста.

— А дальше? Ты, антирелигиозник, припугнул верующих и принудил их «добровольно» закрыть одну из церквей Демьянска. Тебя перебросили в Музей революции. Ты не взял под охрану подвал, где находилась подпольная типография «Акулина», и не сохранил в саду Масловских флигель ссыльных: его пустили на дрова. Да еще присвоил музейный экспонат — зеленый портфель из крокодиловой кожи. Так или не так?

— Далеко не так, товарищ председатель! Я закрыл, а не открыл церковь. За перегиб наказан был. — Его подслеповатые глаза нашли коллективное письмо: — Товарищи, на повестке дня жалоба…

— Верно! — перебил Калугин. — Я тоже жалуюсь, обвиняю…

Он изложил суть документов, переданных врачом Масловским вместе с портфелем, и повысил голос:

— Если поступила жалоба на партийца, предшествующая деятельность которого безупречна, то провинность, видимо, случайна. А если партиец совершает из года в год одну ошибку за другой, как в данном случае, то вступает в силу закономерность, когда количество провинностей переходит в дурное качество…

— Факт! — загудел Воркун, стоя у порога.

Чекист так тихо вошел в комнату, что оказался замеченным только сейчас. Начальник, в начищенных сапогах, растопырил галифе; на гимнастерке цвета хаки багровел орден Красного Знамени. Пискун ужался. Этого не пропустил Калугин:

— Товарищ Иванов, ты по анкете послушник, а выдаешь себя за бывшего монаха и явно щеголяешь церковными словесами. Зачем? Обычно так поступают те, кто большой грех прикрывает малым. Нуте?

— Это ваши домыслы! Могу не отвечать. Ближе к делу!

— Еще вопрос! Ты, хранитель Юрьевской ризницы, разумеется, помнишь, сколько было в ней золотых сионов?

— Один.

— Два! — вмешался чекист, вручая председателю справку. — Настоятель монастыря заявил комиссии по изъятию церковных ценностей, что в тысяча девятьсот семнадцатом году был похищен сион весом в тринадцать фунтов…

— Ого! — вскрикнул Робэне.

— В то самое время, когда ты заведовал ризницей, — добавил Калугин. — Не так ли?

— Товарищ председатель, прежде научитесь правильно ставить вопросы, — Пискун важно вскинул голову. — На всех уголовных процессах, связанных с хищением церковных ценностей, я выступаю в качестве эксперта. Тому свидетель присутствующий здесь Громов. Он был заседателем, когда этой весной суд рассматривал дело братии Макарьевского монастыря. Было такое?

— Семь монахов на скамье подсудимых, — ответил железнодорожник Громов, признающий во всем точность.

— Так вот! — ухмыльнулся Пискун, обращаясь к Калугину. — Вы знали о хищении Большого сиона, иначе не пригласили бы своего дружка со справкой. И вы, как судья, должны были спросить: «Когда и кем похищен Большой сион?» Я бы ответил: похищен в семнадцатом году, а кем? До сих пор неизвестно. И второй вопрос: «Сколько сионов осталось в ризнице?» Я бы ответил, как и сказал: один. Уж я-то в суде наслушался!

— Спасибо за науку, — добродушно улыбнулся Калугин, не ожидая того, что Пискун будет агрессивничать. — Однако знаток процессуальных норм ответил бы точно: было два сиона, остался один. А ты почему-то увильнул…

— Умолчал кражу сиона! — пробасил Воркун, приближаясь к столу. — Ясно одно, где Иванов, там недогляд и того хуже. Музейный портфель вернешь в Музей революции. Кто проверял жалобу?

— Громов и Робэне. — Председательствующий обратился к членам комиссии: — Доложите, пожалуйста…

Поднялся Мартын Яковлевич, крупный, с пышной белой шевелюрой и пушистой бородой:

— Мы опросили сотрудников губархива. Ни один не отказался от своей подписи… — Латыш передал письмо Калугину. — Все пункты обвинения остаются в силе.

— Начнем с пустого подвала Присутственных мест…

— Есть еще подвал в Духовом монастыре, у нас в губархиве, — вклинился Пискун, видимо желая запутать дело.

— Товарищ Иванов, куда девался редчайший архив архитектурных проектов?

— Горсоветчики погрузили в телячий вагон и — на Кулотинскую фабрику.

— А куда смотрел ты, архивариус?

— Меня никто не спросил. Горсоветчики взяли в комхозе вторые ключи, открыли хранилище и давай грузить на подводы; я случайно увидел. Запротестовал. Они свое: «Имеем визу!» Я бежать в Троицкую. А вы — за городом, на кирпичном. Туда еще не провели телефон. Я — к Пучежскому, своему непосредственному начальнику, — Пискун презрительно указал на красную рубаху. — А он сует мне копию своего распоряжения: «Очистить подвал». Я ему: «Уникум, старина!» А он: «Нам бумага важнее! Выполняй!» Я в кабинет Клявс-Клявина. Так и так, говорю, преступление! Он лишь руками развел: «Поздно! Я уж дал санкцию». Кричу: «Калугин отберет у меня партбилет!» Он почесал бородку и указал на дверь: «Иди. Я поговорю с ним». — Вскинул глаза. — Сдержал слово? Ась?

Взгляды присутствующих сошлись на Калугине.

— Да. Только что. Но, — выдвинул ладонь, — секретарь сослался на твои слова: «Подвал захламлен планами церквей».

— Боже! Какой подвал?! Я же говорил про наш, что в Духовом. А он здесь еще неофит: для него все кошки серы!

— Этот пункт надо обойти, — громогласно встрял Пучежский.

— Нет, Александр Михайлович, этот вопрос наша комиссия вынесет на бюро губкома, где и покончим с вашими антиленинскими оценками памятников русской культуры…

(Дорогой читатель, в тот момент наш герой не мог знать, что слово «Русь» с почетом войдет в Гимн Советского Союза, а монумент Тысячелетия сверкнет еще одной стороной: его разберут нацисты, но не успеют вывезти — помешают советские воины и партизаны; а восстановление микешинского памятника станет символом победы над фашистской Германией.)