Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

Удручающий факт! У начальника просвещения полно единомышленников. И первую схватку выиграл он — правда, в отсутствие Калугина. Обелиск на городской площади славил победу русских над французами. Теперь там — голое место: бронза и чугун сброшены в утиль.

Невозможно представить Кремль без монумента Отечеству! Калугинский взгляд проскочил мимо памятника к театру: из дверей большого здания вышли Берегиня и Пучежский.

Статный, с волнистой шевелюрой, в алой косоворотке, губполитпросветчик что-то горячо доказывал, важно вышагивая рядом с ученицей Передольского.

Нет сомнения, что эпитет «царский склеп» позаимствован Берегиней у левака. Однако письмо «Н. Ф.» с вольнодумной подоплекой, разумеется, упадет между ними яблоком раздора.

Сейчас Пучежский, видимо, убеждает в том, что на державном пьедестале не может быть скрытой фигуры и что автор «секретки» сам Передольский, на которого он давно точит зуб. Оратор хотел взять актрису под локоток, но та решительно отвела его жест: надо полагать, они тоже не нашли общего языка. К чувству удовлетворенности примешалась нотка настороженности: наблюдавший вспомнил случай, когда Пучежский переубедил делегатку не логикой, а своей бесспорной красотой и благозвучием голоса.

По единственному в городе асфальтированному проезду назойливо скрипит телега ломового извозчика. Калугин представил пролетку Морозова, и образ Берегини почему-то отождествился с засекреченной фигурой памятника.

Наконец-то в крепостной арке с видом на городскую площадь показался усач богатырского телосложения. Темные брюки его заправлены в сапоги, а полотняная рубаха перехвачена узким кавказским ремешком. По тому, как Иван размашисто шагал, бойко рассекая воздух руками, видно было, что он спешит по чрезвычайному делу.

«Если Берегиня под наблюдением, то почему она заинтересовалась Глебом? — задумался он. — Какая тут связь?»

Смерч ошеломил новгородцев. Я бежал по его следам: на улицах то тут, то там поверженные столбы, заборы; под моими бутсами хруст битых оконных стекол.

Крутая ломка погоды подстать моему душевному настрою: я тоже меняю свое увлечение — буду гипнотизером, а не писателем, о чем твердит мой учитель Калугин. Ну какой из меня Гоголь: я лишь в девять лет научился правильно произносить слова. Косноязычный тугодум, я не выдержал насмешек одноклассников и бросил школу. Зато спорт сулил мне успехи: я еще пионером защищал футбольные ворота допризывников.

И все же свершилось педагогическое чудо! За один год Калугин подготовил меня в техникум. Я чту своего терпеливого наставника. Он спас меня. И все же меня влечет к Передольскому.

С профессором меня свела Старая Русса: там, в клубе железнодорожников, он прочитал лекцию о системе йогов и продемонстрировал силу внушения. Его способность передавать мысли на расстоянии потрясла меня. Белое полотенце я чалмой уложил на свои упругие кудри и часами пристально глядел на блестящий шарик никелированной кровати.

Это мое увлечение еще больше подогрел Новгород: здесь выступали гипнотизеры: комиссионщик Коршунов, инженер Костинский, садовник Сильвестр, врачи Пунпянер, Фриккен и конечно же Передольский.

Теперь мне, жителю Новгорода, рукой подать до Ильинской улицы, где двухэтажный дом из толстенных бревен Владимир Васильевич превратил в музей и библиотеку. Здесь мне нравится все: и богатейшая коллекция новгородских древностей, и большие застекленные шкафы с новгородикой, и сам хозяин — неотразимый маг.

(Дорогой читатель, речь идет о подлинном историческом лице.)

Коллекционер только что приобрел редчайшее свидетельство о статуе, запрятанной среди фигур памятника Отечеству. Ясно, что тайна захватила меня. Невольно вспомнилась калугинская фраза: «Тайна дразнит разум». И сердце екнуло: ведь мой учитель преподает историю — ему также это интересно.

Я взялся добежать до Калугина. Владимир Васильевич одобрил мой порыв и сел за стол снять копию с письма, адресованного Микешину. Профессорская борода прикрыла наклонно стоящую рамку, почему-то закрытую бархоткой.

Возникла догадка: «Уж не портрет ли чей?.» Откуда было знать, что рамка с черной заслонкой сыграет немалую роль в жизни не только профессора, но и Калугина, и даже срикошетит в меня.

А пока что я с конвертом в руке бегу и думаю о скрытой фигуре памятника. Мне полагалось свернуть в Троицкую слободу, а я с моста — прямо в Кремль.

Раньше монумент с бронзовой круглой державой, окруженной статуями, виделся мне большенным футбольным мячом среди защитников и форвардов сборной России, теперь же — шарадой в лицах.

Отыскивая таинственное изваяние, я как следователь вглядывался в каждую статую и вспоминал калугинское задание — изучать биографии писателей, отлитых в бронзе.

Вот они, дорогие — Ломоносов, Фонвизин, Карамзин. Крылов, Жуковский, Гнедич, Грибоедов — и самые близкие — Пушкин, Лермонтов и Гоголь! Казалось, я никого из русских литераторов не пропустил на пьедестале, а учитель взял да и уколол меня: «Ты обошел видного поэта-трибуна. Он — историк, политик, философ, математик и публицист. Кстати, похоронен на берегу Волхова». На берегу Волхова, известно, погребен Державин, но последний не из математиков и философов, хотя и писал философские вирши.

И вдруг меня осенило: «Коли пропущенный мною поэт-трибун — публицист, так не он ли призывал к свержению царизма и не его ли фигура стоит в секрете?» Определить в Новгороде место действия былинных героев Садко и Буслаева нетрудно, но как обнаружить скрытую личность поэта среди ста тридцати фигур? Мой учитель — диво: любое задание преподаст как тайну. Любопытно, что скажет о моей догадке?

Обидно: не застал Калугина. Меня встретила его мама. Она, сельская учительница, много лет ежемесячно опускала в копилку один рублик — теперь она хозяйка домика с верандой и палисадом.

По двору старушку шумно сопровождали собаки, куры, утки. В длинном черном платье с белоснежным воротничком, она осторожно отвела седую прядь от темных участливых глаз:

— Ты что, Глебушка, с рассказом? — Глядя на мой конверт, Анна Васильевна одобрительно моргнула: — Выполнил урок?

— Нет, — смутился я, оправдываясь. — Пытался, да никак. И боюсь… не выйдет… Восемнадцать стукнуло!

— Понимаю, мальчик. — Стоя в ажурной тени рябины, Калугина спросила: — А ты не задумался, почему твой учитель, историк, пичкает тебя не летописями, экспонатами, а литературой?

Не зная, что ответить, я отмолчался. Она продолжала:

— Потому что мой сын отталкивается от твоих возможностей. — Старушка подняла седовласую голову и глазами указала в сторону золотых куполов Софии: — Видел смерч?