Михаил Костин - Корж идет по следу

— Да… Собрание, выходит, тайное. Ну, мы тоже не лыком шиты. Той же ночью все узнали… Что ж бы ты думал! Ведь решила-таки и наша голодрань сорганизоваться в артель! Помнишь Сережку Барского?

— Нет, что-то не припомню.

— Ну, вечный батрак! Такой высокий, худой… Последнее время у Василь Василича в работниках жил.

— А-а…

— Вот. Его, значит, выбрали председателем. Мы только посмеялись. Тоже хозяина нашли! И остальные под-стать собрались. На тридцать записанных дворов набралось пять лошадей, семь или восемь плугов, борон десяток, вот, почитай, и все. Про семена на посев и думать нечего. Разве что опять к твоему отцу идти или еще к кому. А у нас уж уговор крепкий был: ни пылины не давать, пусть разбегаются к анафеме. Да ты закусывай, Лексей Данилыч!..

— Ладно. Рассказывай знай.

— Пошла у них веселая жизнь. Когда ни послушаешь — крик, спор. Мы молчим. Думаем: прооретесь — тише будете. А время не ждет, вот-вот в поле собираться надо. И удумали они штуку. Опять за этим партейным съездили, снова собрание. И тот, видать, им присоветовал. Или, может, сами, додумались, я не знаю. Сидели, почитай, всю ночь, а с утра пораньше пошли по богатым дворам и… — Афанасий отогнул большой палец и подковырнул им снизу. — Все под корешок рушить начали. Это, значит, чтобы чужую силу себе забрать и с ней становиться на ноги. Эх, что тут пошло!.. Сейчас вспомнишь — и то мороз по спине…

Воронков стиснул кулаки, скрипнул зубами. Афанасий посоветовал:

— Ты побереги зубы-то. У волка они — одно оружие, а мы… — он не договорил, боясь, чего доброго, обидеть гостя, — Слушай дальше. Таким манером растрясли семь дворов. И каких!.. Кулацкими назвали… Потом пришел и ваш черед… Данило Наумыч ничего, держался крепко, только с лица помушнел весь… В общем, эх, чего говорить, сам не маленький! И вот кто-то из обкулаченных не стерпел. Этого партейного подкараулили ночью и маленько не совсем прирезали. Говорили, будто ваш Антон это, но доказать ничего не могли. Только после этого позабирали всех. Сначала — в район. Говорят, следствие там было, да ничего не могли добиться. Так всех и выслали. Вот такие дела…

Воронков долго молчал. Внешне он казался спокойным, но внутри все кипело и клокотало. Н-ну, погоди!..

— Наших, не помнишь, кто зорил, Афанасий Терентьич?

— Да ведь гамузом ходили.

— Но ведь был же кто-то за главного?

— Тот же Сережка Барский и верховодил. У вас-то как раз он и опись делал сам.

— Так! — Воронков сверкнул глазами, тяжело опустил кулак на стол. — Ладно!..

Афанасий понял, в чем дело.

— Ты это, парень, брось.

— Чего?

— Я знаю чего, не маленький.

— А коли не маленький — понимать должен, — зло бросил Воронков:

— И понимаю. Тут горячку пороть нельзя.

— Значит, простить?

— Зачем!

— А как же?..

— Все так же. С голыми кулаками, на рожон лезть — дело не хитрое. Хоть и далеко Соловки, а довезут за милую душу.

— Не страшно, только что оттуда.

— Ну, и как, рай там?

— Рай — не рай, а с голоду не дохнут и без штанов не ходят.

— Невелико же, парень, счастье. Пожалуй, не стоит из-за этого рук марать.

— Так что же делать? — выкрикнул Воронков.

Афанасий покосился на окно, бросил взгляд на дверь.

— Что ты орешь? Аника-воин! Подумаешь, велика штука — хоть бы и совсем пристукнуть председателя Сережку! Проще пареной репы… А прок?.. Никакого. Поставят другого — и только. Да и при чем тут он? Не один, а все виноваты, весь колхоз. Стало быть, и ответ нужно со всех миром спрашивать. А как — это подумай. В такое дело не перекрестясь лезть — ни боже мой. Знаешь, мой бы тебе совет…

— Ну?

— Махни-ка ты к отцу.

Лешка задумался. Помолчав, проговорил:

— Я уж кумекал над этим. А только — чего я поеду? Сами, наверное, бьются там, как рыба об лед.

— Не скажи. Данило Наумыч правильного ума был. Я, чай, думаю, сумел ухоронить малую толику от этаких-то богатств.

— Не знаю. Я ведь совсем мало переписывался с ними. В первую пору, почитай, года полтора не писал, чтобы, кой грех, за меня не потянули. Потом дал весточку, Батя тогда деньжонок немного прислал, посылку. Так и то через чужого кого-то, тоже боялся видно. Ну, я понял… Потом еще раза три денег присылал, писал, так, по пустякам больше. И про раскулачивание я узнал вдолги после… Да… Хотел я тогда тягу дать, ну, только где там!..

— Что, крепки заслоны?

— Крепки!

Помолчали. Самовар на столе давно затух. Хозяйка Афанасия, спросив, не нужно ли чего еще, ушла спать.

Хозяин снова налил стаканы.

— Да, Лексей Данилыч, много есть чего порассказать, а говорить об этом не хочется. Вспомнишь — и все нутро перевернется. Ладно, пей. А мой совет тебе правильный. Все ж таки отец, столько лет не виделись.

— Да я, признаться, и не знаю, где они сейчас, Афанасий Терентьич. Меня перебрасывали из лагеря в лагерь, они, видно, тоже мыкались, так и потеряли друг друга. Где искать?..

— Эва, у меня адресок есть, — улыбнулся Афанасий. Он встал, потянулся за иконы. Вытащил пыльный сверток бумаг, перевязанный суровой ниткой. Отошел к печке, сдул пыль, развернул. Подал Лешке помятый серый конверт.

— Вот.

— Вы, что же, переписываетесь?

— Да больше года не слыхать от него ничего, ну, а адресок я храню.

— А писем нет?

— Не сохранил.

— Жаль…

Афанасий промолчал.

Воронков старательно переписал адрес, спрятал бумажку в грудной карман.

Афанасий снова налил стаканы.

— Давай! За удачную твою дорогу. Приедешь — отцу поклон от меня. Помнит, мол, и не забудет вовек. Что хмуришься?

— Да что… Ехать, конечно, надо… но… с деньгами у меня… Сам знаешь, от какой зарплаты капиталы…

— Вон ты о чем! Не беспокойся, помогу. Я ведь от всей этой передряги в тридцатом годе уцелел почти неощипанный.

— Как умудрился?

— Господь умудрил. Когда пошло все шиворот навыворот, я и говорю себе: «Э-э, Афоня, смотри, могут и тебя к ногтю! Давай-ка, востри лыжи». Лавку — на замок, товаришко спустил по дешевке, барахло по родне рассовал. Деньги у меня были в кубышке, да еще николашкиных лобанчиков осталось припрятано, оно и вышло без убытку. Для виду пожил немного в деревне, а потом перебрался сюда. Промышляю извозом, ну, и старым рукомеслом потихоньку, — Афанасий хитро подмигнул Воронкову. — Так-то, брат, Летссей Данилыч. Жить пока можно. А там видно будет, как дальше пойдет. Бог даст война или еще какая перемена. Не горюй, поживем еще! Какие наши годы! Пей!

Афанасий, неизвестно отчего, расщедрился.

На другой день он никуда не поехал и с утра сам принялся топить баню. В это время жена его хлопотала на кухне. На столе лежал жирный прошлогодний гусь, приготовленный к тушению. В квашне подходило белое тесто, а в большом блюде его дожидалась рисовая, с отмоченной осетриной начинка. Пахло постным маслом, подгоревшим луком и моченой антоновкой, заранее вынутой из погреба, чтобы немного отогрелась.