Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

— А мне не жалко!— сказал Славик упрямо. — В нашем городе половина зданий построена моим отцом, потому что он главный архитектор, а если придется... ни одного не пожалею. Понял?!

— Иди ты от меня подальше.

— А если ты пожалеешь — тебя стукну.

— Дурак ты, вот ты кто.

Мне пришлось их разнять.

Вечером, лежа в темноте, я сказал Славику:

— Ты зря обидел Королева. Неужели ты мог поду­мать, что он меньше твоего ненавидит врагов?

Славик приподнялся на локте и произнес:

— Не мог. Но пусть не говорит. Об этом и думать нельзя, не то что говорить.

Он отвернулся к стене и сделал вид, что спит.

— Брось,— сказал я.— Все равно ведь не спишь.

Но он был упрям и даже изобразил храп.

Ночью я увидел, что он сидит у столика и пишет письмо; в тусклом свете черты его лица были расплыв­чаты, и мне оно показалось совсем детским.. Еще днем я обратил внимание, что он взял у повара обертки от гречневого концентрата, и не мог понять, зачем они ему. Сейчас, наблюдая за ним полузакрытыми глазами, я все понял — он писал не на тетрадочной бумаге, как обычно, а на этих обертках... Мальчишка ты, мальчишка! Такое письмо казалось тебе романтичным!.. Я представил, как его любимая девушка получит мятый, промаслен­ный треугольник, и снова волна нежности к Славику заполнила мое сердце... Трогательный ты мой мальчик!..

Он целый день дулся на меня, но потом все забы­лось, и мы лежали по вечерам в вагоне и разговаривали.

Повернувшись на живот, упираясь нежным подбо­родком в сцепленные замком кулаки, Славик говорил взволнованно:

— Что за союзники у нас? Шкуры они, а не союз­ники. Читали сегодня выступление Литвинова? Совет­ский Союз требует открытия второго фронта... Когда же они сдержат слово?

Было горько говорить Славику о вещах, которые он знал не хуже моего Чувствуя себя виноватым, словно от меня зависело открытие второго фронта, я произнес осторожно:

— Англичане заявили, что пока не выиграют битву за Атлантику, нельзя и думать о вторжении в Европу... А когда выиграют — сказать трудно. Вон в передовой «Правды» есть сводка: немецкие подводные лодки за месяц потопили шестьсот пятьдесят английских парохо­дов и теплоходов... Гитлер заявил, что готов устроить англичанам второй Дюнкерк...

— Теплоходы и пароходы!— зло огрызнулся Сла­вик.— Мы Ростов сдали, Новочеркасск! Спандарян ска­зал, что при такой ситуации неудивительно будет, если мы сами Майкоп подожжем... Танки и моторизирован­ная пехота на тридцать километров в день вклинивают­ся в нашу оборону. Только из Франции двадцать диви­зий сюда перебросили. Вот и пользуйтесь тем, что немцы там фронт оголили! Ведь наша страна одна против Гит­лера сражается, а у него — двадцать шесть государств!

Что я мог сказать на это? Мы лежали молча, оба думали об одном — о положении на фронтах. Армии Клейста, Паулюса и Бока рвались к Клетской и Котельникову; Славик еще не знал о том, что сегодня пал Армавир...

Желая отвлечь юношу от грустных дум, я просил его почитать стихи. Иногда он соглашался и читал на па­мять. Стихи напоминали звуки рояля. Я не знал, кто их написал, а спросить об. этом у Славика стеснялся и, за­вороженный их музыкой, слушал молча, откинувшись на спину. Вообще он разбирался в искусстве больше, чем мы все вместе взятые. Когда он начинал что-нибудь рас­сказывать, в теплушке прекращались всякие разговоры.

Я видел, что Славик пришелся всем по душе, и Коро­лев, с которым у него недавно была ссора, подкладывая громоздкую петлю путеразрушителя под рельс, закреп­ляя ее, старался сделать за Славика тяжелую работу. Это бесило мальчишку каждый раз. Он, по-моему, отчаянно невзлюбил своего благодетеля, и когда ему уда­валось опередить в чем-нибудь этого здоровенного сол­дата, он торжествовал. Навострившись быстро прикру­чивать к рельсам толовые шашки, Славик демонстра­тивно помогал Королеву... Но надо было видеть, как он плакал, когда осколок бомбы попал Королеву в висок! Самолет заходил над нами на второе пике, а Славик вцепился в плечи Королеву и старался его поднять.

— Королев, Королев!— кричал он.— Ну, очнись! Не представляйся! Открой глаза, Королев!

Бомба грохнула рядом с нами, и нас оторвало от земли и бросило. Когда я оттащил Славика, третья бом­ба попала туда, где лежал мертвый Королев. Там сейчас зияла огромная воронка.

Славик возвращался к поезду, размазывая на лице слезы.

После этого он стал молчалив. Часами я не мог до­биться от него ни одного слова.

Немцы подошли вплотную к Минеральным Водам. Их самолеты беспрепятственно проплывали над нами.

Однажды один из них отделился и сделал над нами круг.

— Ложись!— крикнул я.

Мы торопливо вставили последние запалы, и когда уже поджигали шнур, самолет еще раз зашел над нами и ринулся в пике. Пулеметная очередь с визгом и зво­ном хлестнула по рельсам. Я увидел, как Славик на полном бегу ткнулся лицом в песок. Кинувшись к нему, я схватил неожиданно отяжелевшее его тело под руки и, обернувшись на бегущие по шнурам дымки, ринулся с ним прочь. Ожидая за спиной взрыва, я не выдержал и бросился на землю, прикрывая собой Славика. Страш­но рвануло, взвыл над нами самолет и, покачнувшись, облил нас свинцом; осколки железа и дерева взлетели в воздух, и меня оторвало от земли и швырнуло обратно. Быстро поднявшись, я склонился над Славиком. Три пули прошили его тело насквозь. Он был мертв. Я запла­кал. Но, всхлипнув несколько раз, вытер слезы и при­казал подошедшим солдатам взять Славика за ноги. Сам я нес его за плечи. Солнце стояло над горой — круг­лое, красное. Птицы проносились над землей с криком. Вдалеке, на станции, перекликались паровозы. Мы не­сколько раз сменяли друг друга. Голова моя гудела и ноги подкашивались от усталости. Меня бил озноб, хотя становилось тепло.

Мы положили тело Славика перед поездом на плащ- палатку. Я вывернул все его карманы. Кроме письма- треугольника, написанного на обертке от концентрата, в них ничего не оказалось. Он не успел его опустить в почтовый ящик,— вернее, его негде было опустить. Я бережно положил письмо в свой бумажник. Потом снял с груди Славика комсомольский значок. «Если при­дется побывать в его городе,— решил я,— отдам значок той девушке, которой было адресовано письмо...» Я ска­зал об этом комиссару. Он кивнул в знак согласия и коснулся рукой моего плеча. Рядом слышался звон ло­пат. Это солдаты собирались копать могилу. Раздался какой-то шум.

— В чем дело?— спросил комиссар.

Я взглянул в ту сторону, откуда слышались возбуж­денные голоса.

Ефрейтор Юнусов — парень с круглым и плоским, как луна, лицом и косыми глазами-щелочками — под­талкивал какого-то мужчину в сереньком пиджачке. Тот озирался по сторонам, что-то горячо объяснял Юнусову. В левой руке мужчина держал чемодан.