Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

Комиссар подошел к ним.

Юнусов начал объяснять:

— Я иду, он сидит, спрашивает у железный дорож­ник: когда пошла поезд? Я его схватил. Он не пошел. Я говорю: стреляй буду. Он испугался. Вижу: плохая человек. Я говорю: пуля в спину, пошел-пошел...

Человека с чемоданом подтолкнули к ступенькам штабного пульмана.

Я заскочил вслед за ним в вагон.

Спандарян сидел у круглого стола. Рядом, на посте­ли, лежал пояс с маузером в деревянной кобуре. Испу­ганный взгляд задержанного остановился на маузере.

Начальник усмехнулся и постучал в стенку соседнего купе. Это купе занимали люди, которые, как мы, ухо­дили на задание, хотя не были подрывниками.

Туда-то и постучал Спандарян. Он крикнул через стенку:

— Войткевич! Загляни-ка сюда! Тут, по-моему, по твоей части!

В дверях появился высокий сутулый военный с дву­мя шпалами в петлицах. У него было узкое утомленное лицо.

Он уселся рядом со Спандаряном. Внимательно осмо­трел задержанного.

— Ну-с?

Тот задрожал:

— Я ничего... Я хотел... Думал, этот поезд до Сальска... Наше учреждение сейчас в Сальске... Я отстал... Семья, знаете... И дела... задержали...

Губы Войткевича приоткрылись и снова сжались. Лицо оставалось непроницаемым.

Человек в пиджачке задрожал еще сильнее; он по­тупил глаза, взгляд его снова остановился на маузере. Он смотрел на маузер, не отрываясь.

— Так вы, значит, эвакуировались?— ровным голо­сом спросил Войткевич.

— Да, я эвакуировался... Догонял свое учреждение... Эшелон ушел днем... А я опоздал.. Прибежал ночью на станцию... Вижу, стоит поезд... А отсюда все поезда идут до Сальска... Я забрался под брезент и уснул... А утром вижу — не едем... Я открыл брезент... Мимо идет желез­нодорожник... И я спросил, когда отправляется поезд... И тут меня схватил ваш боец...

— А что же вы эвакуировались так налегке?

— Не успел, хлопоты... целый день...

— А где же вы работаете?

— Я... видите ли...

Он замолчал, не в силах отвести взгляда от мау­зера.

— Так, так... А куда вы едете?

— В Ташкент... Но в Сальске...

— А что у вас в чемодане?

— Белье... Книжки разные...

— Так, так... А ну-ка, откройте его.

— Я... видите ли... впопыхах оставил ключ...

— А вы поищите по карманам.

Человек в пиджачке ощупал карманы и сокрушенно покачал головой:

— Нет... Потерял...

— Ничего, ничего. Это бывает. Мы поможем делу — у нас есть универсальный ключ.

Войткевич кивнул Юнусову. Тот штыком разворотил замок и приподнял крышку.

Человек в пиджачке вскочил, потом сел обратно и закрыл глаза руками.

Из чемодана выпирали пачки денег. Меньшей купю­рой были красные тридцатки.

— Так, так... Значит, белье, книжки? А теперь что скажете?

Человек в пиджачке бросился на пол, стараясь об­хватить ноги Войткевича.

— Пожалейте! Не губите! Жить хотелось!

Чувствуя, что теряю самообладание, я шагнул к не­му и закричал, указывая за окно, где на плащ-палатке лежало тело Славика Горицветова:

— А ему жить не хотелось, сволочь? Не хотелось?!

Спандарян оборвал меня:

— Воентехник второго ранга! Прекратить истерику!

И вдруг Войткевич вскочил и тоже закричал:

- Этому мальчику жить не хотелось?! А всем тем, кого убили за эту неделю в Минводах, жить не хоте­лось?! Тебе своя шкура дороже Родины?! Взять!

Я вышел из вагона, шатаясь. В моей голове не укла­дывалось, что первым врагом, с которым я столкнулся на фронте, оказался русский. Я вспомнил уголовника, которого мы задержали в Алма-Ате. Эти люди всажи­вали нож в спину Родине; один шаг их отделял от фашистов.

Я взял лопату, отстранил бойца и стал копать мо­гилу для Славика Горицветова.

Когда его тело, завернутое в плащ-палатку, было засыпано землей, я достал пистолет и выпустил всю обойму в небо.

Потом я ушел в вагон и развязал вещевой мешок Славика. Среди нехитрых пожитков отыскал пачку пи­сем. Все они были от матери и от девушки. Письма ма­тери я передал Спандаряну. Любимую Славик называл Людмилкой. Она писала аккуратно два раза в неделю на протяжении трех месяцев, пока Славик обучался в лагерях. В бронепоезде он, конечно, не успел получить ни одного письма. Мне подумалось, что если бы все ее письма издать книжкой, это была бы настоящая повесть о любви. Повесть о моих сверстниках, так как разница в нашем возрасте не шла в счет. В предпоследнем пись­ме Людмилка писала, что не может простить себе по­следний вечер; сейчас она не только бы разрешила по­целовать себя,— она сама бы исцеловала его глаза, волосы, щеки... Я положил письма в бумажник рядом с неотосланным треугольничком Славика и его комсомоль­ским значком.

Ночью, как обычно, наш поезд покинул город и оста­новился в ущелье. Под утро нас разбудил грохот разор­вавшегося снаряда. Когда мы уходили под парами, сна­ряд разбил последнюю платформу. Осколком убило двух красноармейцев и старшину. Взрывная волна вышибла стекла пульмана. Мы ожидали, что теплушка с толом поднимет нас на воздух. Однако мы ушли и на этот раз. Снаряды точно ложились в лощину. Они перепахали ее вдоль и поперек. Когда рассвело, мы увидели искоре­женные рельсы. Извиваясь, они торчали из земли, слов­но земля простирала свои руки к небу.

А через день, двенадцатого августа, Спандарян полу­чил телеграмму, которая предписывала возвратить всех студентов военно-транспортного института для получе­ния диплома; таково было распоряжение Генштаба.

На первой же станции я запаковал письма и значок Славика в толстую оберточную бумагу и надписал адрес Людмилки. Несколько строк к ней дались труднее, чем через некоторое время дался мне диплом.

Странно было чувствовать себя студентом после все­го, что я только что пережил. Мне не перед кем было облегчить свою душу — Костя еще строил дорогу где-то на севере, не то в Коми АССР, не то в Кировской об­ласти. Я просиживал над проектом ночи напролет и, в конце концов, так утомился, что засыпал за столом. Мама сама стала, как тень. Чтобы она не тратила на меня свой паек, я редко заходил к ней. Как я потом жалел об этом! Но так уж вышло, что в эти месяцы мы с ней почти не поговорили. Я откладывал наш разговор на последние дни, но перед моим отъездом в Москву, куда я должен был ехать за направлением, она просту­дилась и слегла в постель. Случись это в другое время, я бы остался подле нее всеми правдами и неправдами, но за месяц перед этим в институт вернулся Коська и уговорил меня ехать за направлением — были слухи, что нас отправят на фронт.

Коська приехал возмужавший и, я бы сказал, потол­стевший, и завел себе густые пшеничные усы, которые вместе с прической под бобрик делали его, по словам полковника, похожим на дореволюционного циркового борца. Многих удивило, как он за месяц справился с дипломным проектом, но он был у нас самым способ­ным, мой Коська, да и, как оказалось, он готовил свой проект во время практики, воспользовавшись помощью крупного специалиста, начальника строительства дороги, по чьему учебнику мы учились в свое время. Во время защиты, когда Коська впервые попал на глаза полков­нику, тот заявил, что, знай он раньше о Коськиных усах, он бы велел их сбрить, но сейчас Константин Сумерин, защитивший проект на отлично, стал самостоятельным человеком и, очевидно, звание инженер-капитана дает ему право носить не только усы, но и бороду. Коська сказал, что от бороды он отказывается. Вот тогда-то пол­ковник, пожимая ему руку, и заметил, что, конечно, чем­пиону института по классической борьбе лучше остаться похожим на борца-профессионала.