Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

1945

Левый инсайд вышел с мячом на ворота. Навстречу ему выбежал защитник. Инсайд отдал мяч Костину, и Костин ударил, но мяч от ноги защитника пролетел над планкой, стукнувшись о бортик беговой дорожки, и запутался в георгинах, на овальной клумбе.

Все десять тысяч зрителей вздохнули, как один че­ловек, и потом смотрели, как Костин бежал, прижав руки к телу, как доставал мяч из клумбы, как установил его у углового флага и ударил по мячу.

У Костина получилась срезка, но инсайд все-таки сумел подхватить мяч, и они разыграли комбинацию, которую набежавший центр нападения закончил голом.

Было очень радостно, когда парни с бритыми затыл­ками, в широченных трусах, бросились обнимать друг друга.

Костин был счастлив.

Когда он шел домой, ему на глаза попалась девушка с собакой-таксой. У таксы были такие огромные уши, что они притягивали ее морду к земле. Ему почему-то очень запомнилась эта деталь — огромные уши у так­сы — и почему-то рассмешила его.

Вот сейчас, по какой-то странной ассоциации, он вспомнил все это: и судью в белых трусах, с металли­ческой сиреной в зубах, и солнце над западной три­буной, и таксу с большими ушами.

Это было год назад — их матч со спартаковцами...

Солнце пекло, и пыль стояла в воздухе, и дым сте­лился по земле. Время от времени вставали столбы земли, похожие на огромные черные фонтаны; они тя­жело оседали, и осколки кирпичей падали рядом.

Бомбардировщики заходили в третий раз; они появ­лялись оттуда, с юга, и нависали над городом и бом­били его безостановочно. Костину казалось, что их было штук до пятидесяти. Они заходили с адским шумом, разрезая воздух воем сирен, и бомбы отделялись от них. Сначала они были хорошо видны, четкие и краси­вые, такие, как их изображают на макетах, потом они сливались с воздухом, превращались в сплошной вой и вдруг рвали землю, и воздух, и все, что было на свете.

Костин не знал, кто его посадил, спиной к стене, может, он и сам так сел — он этого не помнил. Он си­дел, глядя вокруг, и потихоньку стонал.

Раньше этот грохот казался невероятным, и дума­лось, что человек не в силах выдержать его, а сейчас это было частью существования, и под него можно было стонать как угодно громко, не боясь, что услышат тебя. И он стонал, а вокруг все грохотало, и дрожала земля, и взлетали рядом столбы земли, и кружилась голова.

Он знал, что слабеет от потери крови, и глядел на висящие вдоль тела руки и окровавленную рубашку. Кровь засохла на рукавах, — они были заскорузлыми. И такой же была гимнастерка на груди. Голова кружилась. Все грохотало вокруг. Все грохотало вокруг от­того, что бомбардировщики заходили в третий раз.

Самолет провыл над ним. И взгляд сам потянулся за самолетом. Но голову было тяжело поворачивать, и Костин застонал громче. Он не знал названия само­лета. Да и не мог раздумывать об этом. Самолет был желтым, грязно-желтым, таким же, как вся эта пыль, стоящая в воздухе целыми днями. На крыльях были черные широкие кресты с белыми полосками посредине.

Он застонал, повернув голову за самолетом, и снова вспомнил последний матч и таксу с большими ушами, и судью в белых трусах...

Костин лежал, прислонившись спиной к стене, и сто­нал, и солнце больно пекло ему голову.

Потом он потерял сознание, и снова пришел в себя.

Самолеты опять нависли над городом, и опять воз­дух рвался на части и дрожала земля.

Солнце зашло за разрушенную стену, тень легла на землю, стало легче. Костин повернул голову и взглянул на свой взвод.

Матвеенко лежал у стены, прижавшись к ручному пулемету, и вздрагивал в такт выстрелам. Выцветшая и пропыленная гимнастерка на его спине взмокла от пота и прилипла к лопаткам. Матвеенко стрелял, дви­гая ствол пулемета, и Иванов подавал ему заряженные диски. Голова у Иванова была забинтована, и кровь за­сохла на его повязке и на шее. Лицо у него было серым и осунувшимся, и он то и дело опускал голову и потом рывком поднимал ее, и его ловкие пальцы доставали латунные патроны из цинков и набивали диски.

Что-то большое и радостное подступило к сердцу,, когда Костин увидел, как Матвеенко и Иванов продол­жают сражаться, — он улыбнулся и перестал чувство­вать боль.

Он повернулся и попытался поднять руки. В плечах они не поднимались, и он, стиснув зубы, встал на коле­ни и постоял так с минуту. Голова кружилась, и все качалось перед глазами. Костин знал, что это качается земля от взрывов.

Слева от него лежал Кравков, уткнувшись головой в кирпичи. Он умер еще утром. Винтовка лежала возле него с раздробленным прикладом.

Костин подполз к нему на коленях, обдирая их об осколки кирпичей, и потянулся за флягой. Он отвинтил пробку и поднес флягу к губам. Вода была теплая и грязная. Не отрываясь, он пил, запрокинув голову, а остатки вылил на волосы, сняв каску, и вода стекала с них, пробегая капельками по щекам, и приятно лилась за воротник.

Костин бросил флягу, она ударилась о камни и по­катилась вниз, перевертываясь, и скрылась под облом­ками стены.

Матвеенко и Иванов все стреляли из пулемета, и Костин пополз к ним.

Они обернулись на мгновение, взглянув на него, и снова занялись своим делом, не высказав ни удивления, ни радости. В пробоину в стене Костин увидел ту же картину, которую наблюдал ежедневно. И почувствовал немцев, которые скрывались за разбитой стеной дома на противоположной стороне улицы, и увидел, что они бьют из пулемета, и пламя вырывается из него, и пули взвизгивают здесь над ним.

У другой амбразуры стояло противотанковое ружье. Семенчук был мертв, и ружье молчало, а Семенчук вцепился в него мертвыми руками. Косовского вовсе не было.

Костин встал и, скрываясь за стеной, пошел к про­тивотанковому ружью, покачиваясь и останавливаясь после каждого шага. Он опустился около ружья и хо­тел отстранить тело Семенчука, но оно было тяжелым, и он не мог этого сделать своими ранеными руками. Тогда он отстранил его коленками, и Семенчук тяжело перевернулся на спину и раскинул руки. Дальше Костин не стал его оттаскивать и взял его винтовку. Патроны в цинке стояли у амбразуры, и он дозарядил вин­товку.

Семенчук лежал рядом, широко раскинув руки, и смотрел в небо. Костин давно знал Семенчука и любил его. Они вместе приехали из Сибири, и здесь месяц на­зад Костин хлопотал, чтобы Семенчуку дали второй треугольничек. До войны Семенчук был колхозником, и Костин вспомнил, как к нему из деревни приезжала жена с сыном и как он отпускал Семенчука. Сейчас Семенчук лежал, раскинув руки, и смотрел в вы­соту.

— Гады, что наделали,— сказал Костин, думая о Семенчуке, и о Косовском, и о себе, и о всех тех, кого они потеряли за этот месяц. — Гады,— повторил он и взглянул в амбразуру.