Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

— Ну, я здесь не при чем...

— Мне виднее, при чем или не при чем.

Мы сидели, держа стаканы в руках, и смотрели друг на друга. Я подумал, что, вот, наверное, это и называют счастьем. Мне было покойно и хорошо, как никогда. Я решил, что мы уедем отсюда, найдем себе другое место и будем жить там вдвоем, и будем счастливы. Будем счастливы всю жизнь, потому что мы не разлу­чимся до самой смерти... Да, теперь у меня есть все, потому что есть Лада. С ней мне ничего не страшно. С ней я готов на любой подвиг... Я буду заботиться о ней. Когда она заболеет — сидеть подле ее постели. Буду ходить на рынок, чтобы освободить ее от лишних обязанностей. А когда будут деньги — делать подарки. Как это приятно, наверное, заходить в день получки в магазин и выбирать что-нибудь для Лады — сегодня духи, в другой раз косынку... Ведь сколько на свете раз­ных вещей, которые хочется иметь молодой женщине! . Как интересно будет угадывать ее желания, изучать вкус!..

А вдруг ей что-нибудь не понравится?..

Мне хотелось сказать ей об этом, но я знал, что это­го делать нельзя: хотя о Володе не было произнесено ни слова, но он сейчас был в ее мыслях.

Я молча поднял стакан и кивнул головой. Лада нерешительно улыбнулась мне в ответ.

— Пьем, Ладочка.

— Погоди, я разломлю пополам шоколад.

В этот день мы впервые разговорились. Слушая мои рассказы о Хохлове, она хмурилась, тонкие ее паль­цы нервно гладили грани стакана. Подняв взгляд, сказала:

— Мне показали вчера его — ехал на лошади. Сразу вспомнились школьные стихи: «Толстый, присадистый, красный, как медь, едет подрядчик по линии в празд­ник». Я таким и представляла его по твоим письмам.— Помолчав, спросила:— Неужели никто не может с ним справиться?

— Наше торфопредприятие — лучшее в тресте. По­пробуй, подкопайся под него.

— Саша, но ведь есть же правда! Нас школа и ком­сомол воспитали так, что мы верим в одну, большую правду. И она всегда восторжествует. Не кажется тебе, что ты опустил руки?

— Я боюсь, что свои руки я немножко запачкал, когда избил его. Мне не может быть сейчас полной веры.

— Запачкал?— задумчиво сказала она, снова глядя на свои пальцы, бегающие по граням стакана.— А ты не задумывался над тем, что мерилом поведения для наших сверстников всегда был Павка Корчагин? Разве он не таким же образом поступил, избив подлеца,— я не пом­ню его имени,— за то, что тот оскорбил девушку?

— Таким. Но сейчас не те времена. Мы стали дру­гими, расправа по-корчагински — не наш метод.

Не поднимая глаз от стола, она произнесла задум­чиво:

— Не знаю. Подлость, по-моему, всегда остается подлостью. Времена тут ни при чем.

Я пожал плечами.

Она. не видя этого, продолжала:

— За подлость надо бить. Неважно, буквально или как по-другому. Ты правильно поступил. И он впервые испугался тебя. Не забывай, что все подлецы — трусы. Хохлов тоже трус. Он потому и затаился, что боится. Боится всего. Боится кулаков. Боится, что эта история уронит его авторитет.

— Да, последнего он боится. Но вряд ли — кула­ков,— усмехнулся я.

— А ты чего боишься?— сказала она серьезно, вски­нув на меня глаза.— Боишься, что он прогонит тебя с работы? Даст плохую характеристику?

— В плохой характеристике радости мало,— ска­зал я.

— Если ты чист перед людьми, можно жить и с пло­хой характеристикой. Только их характеристикой нужно дорожить.

— Ты напрасно насела на меня. Не так уж я боюсь всего этого. Нельзя сказать, что я особенно боялся, когда он отправлял меня на фронт с плохой характери­стикой.

— Ну, так что же ты опустил руки? Что же ты без энтузиазма рассказываешь о работе?

От всего, что она говорила, мне стало весело, и я рассмеялся.

— Рассказ у меня будет длинный,— пообещал я.— А сейчас идем, я покажу тебе свой техкабинет. Уви­дишь, как я унываю!

Дождь перестал. Окна во многих домах были рас­крыты — слышались песни, веселый говор, звон посуды. На улицах было пусто, но они все равно выглядели по- праздничному, украшенные флагами.

В диспетчерской сидела девушка с красной розой из стружки на лацкане жакета. Поздравив ее с победой, я отпер дверь в техкабинет и торжественно обвел его рукой.

— Ну, смотри, унываю ли я?— сказал я Ладе.

Уловив в моих словах гордость, она сказала шут­ливо:

— Ох, какой хвастун, никогда бы не подумала.

— Здесь учатся помощники машинистов и диспет­черы. Этот кабинет — единственный в тресте. Очевидно, наш опыт будут распространять.

— Тебе хочется сказать — твой опыт?

— А я никогда бы не подумал, что ты такая вред­ная,— рассмеялся я.

Рассматривая цветные макеты, развешанные по сте­нам, проводя пальцем по чистой школьной доске, она улыбнулась:

— Молчи уж, хвастунишка!

Закрывая дверь, кладя ключ в карман, я сказал:

— А сейчас заглянем на секунду домой — нам все равно идти мимо, — и я тебе еще покажу, как я опус­каю руки.

Когда я дома отыскал вещмешок, в котором лежали диск и ядро, взгляд мой остановился на бутылке. Выйдя к Ладе, я попросил:

— Давай зайдем на почту и дадим телеграмму Калиновскому: поздравим его.

— Как хочешь. Это тот, из главка, о котором ты мне писал и который подарил тебе вино?

— Да.

— Я думаю, ты правильно придумал.

Пятью минутами позже, заполнив бланк, я спросил у нее:

— Можно, я поставлю и твое имя под телеграммой?

Серьезно глядя мне в глаза, она сказала:

— А это удобно? Он ведь меня не знает?

— Не знает, но с сегодняшнего дня будет знать.

— Ну, так что с тобой делать — пиши.

Она заглянула через мое плечо.

Я повернул к ней лицо.

— Пиши, пиши. Я смотрю, чтоб ты не перестарался и не поставил наши имена под общей фамилией.

Я написал: «Александр Лада»,— и спросил:

— Так устраивает?

— Вполне. Только он ничего не поймет.

— Поймет, когда посмотрит на штамп. В Быстрянке один Александр. По крайней мере, один среди его близ­ких знакомых... Ну, а сейчас пойдем, и я тебе еще раз покажу, как я опускаю руки.

Когда мы пришли на пустырь, я спросил:

— Если я разденусь и останусь в спортивной фор­ме — это ничего?

— Я думаю, ничего, если это необходимо для того, чтобы доказать, как ты не опускаешь рук,— великодуш­но разрешила она.— Я воображу, что нахожусь на стадионе среди зрителей.

— Нет, ты лучше вообрази себя судьей.

Я очертил круг, стал спиной к полю, энергично во­шел в поворот и, выпуская диск, понял, где он упа­дет.

— Замеряй,— сказал я с гордостью.

Она склонилась с рулеткой над мокрой травой и сказала:

— О! Почти тридцать шесть метров. Вы, молодой человек, сделали великолепный бросок!

— А откуда ты знаешь, что великолепный? Ты же ничего в этом не понимаешь?

— Как не понимаю? Я же судья. И потом — надо было ожидать: ты же вдохновлен моим присутствием... А главное, какой сегодня день!