Валерий Рогов - Нулевая долгота

— А от кого конкретно это зависит? — спрашивает Сергей Константинович.

— От начальства, — уклоняется от конкретности Тимофей Спиридонович.

— Я понимаю, что от начальства, — настаивает Буданов. — Но от кого конкретно? От вашего директора Симакова?

— А Симакову что беспокоиться? У него своих дел хватает.

— Ну, а кто же все-таки?

— Откуда мне знать? — не сдается Козлов. — Говорят все: от начальства. А от кого в точности, извиняюсь, не знаю.

Знает, конечно, Тимофей Спиридонович, но ни за что не назовет того, от мнения которого все может сразу измениться. Этот профессор, думает он, из тех, видать, кто попрет на любую шишку и ткнет, значит, того мордой в безобразие. А кому из начальства, да и «вопче», такое приятно? Вот тогда и обернется для него болтливость бедой. Хоть умри, не назовет Тимофей Спиридонович главных начальников района. Не его это дело. А ежели профессор такой умный, то сам пускай догадается — невелика загадка. От начальства — и все тут. И его, Тимофея Спиридоновича, пытать бесполезно: не скажет он!

Сергей Константинович и сам понимает, что раз уперся такой человек, как Тимофей Спиридонович, то тут отступай. Это неожиданное и пустое упрямство, однако, развеселило Буданова. Он с удивленной улыбкой поворачивается к Козлову, но тот не поднимает глаз. Буданов, естественно, больше не настаивает на фамилиях, но разговор с Тимофеем Спиридоновичем приобрел для него интерес и значение.

— И сильно пьянствуют эти туристы? — спрашивает Буданов.

— А кто ж теперь не пьянствует? — охотно отвечает Козлов и тут только поднимает на Буданова виноватые глаза: стыдно ему все-таки скрывать такой пустяк о начальстве. Однако спокойней!

— И вы, бывает, пьете до чертиков? — спрашивает Буданов с противной ему невежливостью, но остро желая услышать истину.

— Бывает, и до чертиков, — хихикает Козлов, сам удивляясь такому факту.

— И часто бывает?

— Да у меня-то нет.

— По воскресеньям?

— Я-то редко. По праздникам, бывает, начнешь и не кончишь. А в будень ни-ни.

— А другие?

— Есть, конечно, у нас горькие пьяницы. Дня не может без водки.

— И такие работают?

— А что же с ними поделаешь. Как администрация его припрет, он к нам в профком бежит: спасайте, мол, несправедливость! А какая тут несправедливость? По мне уж лучше бы запретили по будням водкой торговать. Да и портвейном тоже.

— Самогон начнут гнать, а?

— Самогон — дело противузаконное, — солидно, с убеждением поясняет Тимофей Спиридонович. — Долго его гнать не будешь. Опять же власть захочет, так и слово такое забудут. Противу закона смелых мало. Наказание также строгое должно быть. А то вон нонче бабы и те напиваться стали, — презрительно, с недоумением говорит Козлов. — Иная хуже мужика хлещет. Возьмите Нюрку Голикову. Сколько уже раз на улице валялась? Вот-то! Совсем никудышнее дело. Вы, стал быть, человек ученый, значит, интересуетесь пьянством, а скажите тогда, с чего бы это так пьянство разрослось?

И Тимофей Спиридонович теперь смело поднял на Буданова свои заблестевшие хитрецой маленькие карие глаза, как бы рассчитываясь с ним за допытывания про начальство.

— Беда, беда, — бормочет Буданов. — Не знаю даже. Вроде бы жить стали лучше, а?

— Да, с достатком живут, — подтверждает Козлов, ожидая все же ответа.

Мог бы, конечно, Сергей Константинович перечислить те причины, которыми он объяснял пьянство, но долго, однако же, их выкладывать. А они уже подошли к каменной монастырской стене, и потому Буданов заключает разговор такой фразой:

— Вероятно, существует какого-то рода неудовлетворенность. Например, духовная. Или недостаток культуры, а?

— Да кто его знает, — с легкостью отмахивается Козлов, понимая, что ничего толкового по этому вопросу профессор ему не изложит. Как уж повелось, так и быть. Однако добавляет: — Вот беда с пьянством на производстве. Совсем народ от рук отбился. Закон тут строгий должен быть.

— Законы строго соблюдаться должны, — поправляет Буданов.

Они стояли перед заброшенным монастырским кладбищем. Оно являло собой странную картину, которую никогда еще в жизни не приходилось видеть Сергею Константиновичу, хотя было ему уже больше семидесяти лет. У развалин церкви среди засыпанной палым листом земли вкривь и вкось редко торчали обломанные деревянные и ржавые железные кресты. Они были так неожиданны на ярко-желтой, коричневатой листве, что казались изуродованным чудом.

— Раньше тут много мраморных памятников было, — вздохнул, поясняя, Тимофей Спиридонович. — Но как монахов разогнали, мужики все их по дворам растаскали. Черный мрамор вон и сейчас в Сосновке сыщешь.

Сергей Константинович не возмутился сему факту, промолчал.

— Стал быть, могилы вашего старца не найти нам, — уверенно заключает Козлов. Он-то убежденно представляет ее с большим мраморным крестом и потому намекал, что уж крест-то лучше поискать в Сосновке.

— Он такой же ваш, как и мой, — вдруг рассердился Буданов.

— Так нам-то неизвестно, извиняюсь, — смущается Тимофей Спиридонович.

— А если вы знали, — не скрывает раздражения Буданов, — что могилы не найти, зачем же было ехать?

— Так как же я могу вашему желанию перечить? — искренне удивляется Козлов. — Мое дело маленькое.

— Жаль, Тимофей Спиридонович, что вы постоянно принижаете себя, — в сердцах говорит Буданов, уже стыдясь своего раздражения.

Они подошли к единственному крепкому, прямому кресту. На проржавевшей железке можно разобрать: Седов Феодосий Пантелеймонович, крестьянин… умер 12 октября 1923 года…

— Почти Седой, — с мрачным сарказмом говорит Буданов и удивляется: — Однако занятное совпадение, не правда ли?

— Ну, Сядовых здесь хватает, — поясняет Тимофей Спиридонович, произнося в фамилии «я» вместо «е». — А энтот плотницким делом славился.

Они присели на поваленное дерево.

Молчали.

Буданов, конечно, иногда думал о смысле всех своих усилий. В эпоху потрясений и перестроек, казалось бы, какая может быть ценность в найденной древней могиле? Все в наше время мчатся, летят, устремлены вперед, и нет часа остановиться, раздуматься, попечалиться о предках. И к смерти отношение торопливое, как к неприятности.

А эпохи тоже умирают, как поколения, и приходят новые — эпохи и люди, и следующая эпоха следующих людей, убежден Сергей Константинович, должна как бы углубиться в себя. Люди займутся самоусовершенствованием. И прежде всего восстановят разорванную связь времен. Величие с гордостью будет утверждено на века, до скончания Человечества, перейдет в категорию вечного и непреходящего. Все низкое, подлое и жестокое будет со стыдом и презрением отвергнуто, должно быть отвергнуто, ибо без стыда, раскаяния нет прощения, а без прощения — очищения. Вот тогда и поблагодарят за каждый отысканный могильный холмик.