Валерий Рогов - Нулевая долгота

Она говорила странные, не принятые для разговора слова, и Андрей было хотел возразить, но промолчал, не желая спугнуть ее непонятную искренность. Ему сладко было слушать ее речь, втягивать в память до мелочей ее печальное лицо, ее всю. Ему хотелось обнять ее, нежно прижать к себе и целовать, особенно наполнившиеся слезинками серые прекрасные глаза. И чтобы стряхнуть с себя неудержимое волнение, он оторвал свой взгляд от нее, и его потянуло взглянуть вверх, и под куполом он увидел живые глаза, глядящие в упор. Страх мгновенной конвульсией передернул его. Андрей потупил взор и, едва преодолев страх, вновь вскинул голову под купол: лик уже был тусклым, плохо видимым, неудачной плоской росписью, к тому же потрескавшейся, грязной.

— Фу, мистика, — поежился он.

Она удивленно, обеспокоенно посмотрела на него и, ничего не сказав, взяла за руку и уверенно повела из церкви.

Дождь уже кончился, ветер спал, резко посветлело, и казалось, что солнце, обозначившееся белым пятном, вот-вот прорвет хмарь.

— Эх я, дурило! — обрадовался Андрей. — Это, конечно, солнце сверкнуло под куполом, а мне что-то почудилось. — И он облегченно рассмеялся.

Они спустились к озеру.

Свинцовую тяжесть Всесвета едва колыхали волны и устало пенились на песчаном берегу, бесследно исчезая.

— Я знаю, ты приехал просить моей руки, — стыдясь своей откровенности, прошептала Наденька и легонько вытянула свою руку из его ладони. — Вот смотри вокруг: я хочу жить здесь и здесь умереть. А тебя влекут другие края, там твое призвание. Мне же здесь радостно, я счастлива. Правда, как все просто?

— Но, Наденька? — вопросительно произнес он, пытаясь срочно подыскать аргумент, чтобы увлечь ее иной мечтой.

— Нет, нет, Андрюша, — с поспешной решимостью остановила она его.

— Ну как же так, Наденька? Может быть, ты любишь другого человека?

— Пока не люблю, Андрюша. Пока я не думаю о замужестве. Да разве только в этом счастье?

— Я не знаю, конечно. Однако…

— Однако так думаешь?

— Ну не совсем так, конечно.

— Андрюша, — она ласково смотрела ему в глаза своими чистыми и правдивыми, — но разве существует только любовь для себя? А если наполняет сердце любовь другая, к другому, ко всему?

— Я не совсем понимаю тебя, Наденька.

— Ну как же, Андрюша. Я люблю свое Синеборье. Все это вокруг. Все, все. В этом моя жизнь.

— Можно тебя поцеловать, Наденька? — прошептал он.

— Можно, — ответила она, сжавшись.

— Я люблю тебя. Теперь я знаю, что люблю тебя, — проникновенно сказал он.

Софья Владимировна, мать Наденьки, не пошла на лекцию Сергея Константиновича прежде всего потому, что нужно было приготовить достойный гостя ужин. Раньше всем варевом-жаревом, а также домашними хлопотами ведала Домна Дмитриевна, мать Софьи Владимировны, но в последние месяцы старушка совсем сдала, едва передвигалась по дому, все забывала и уже почти не видела.

Ничто Домну Дмитриевну теперь не волновало. Она готовилась к смерти. К встрече со своим дорогим мужем Владимиром Афанасьевичем Рябининым, умершим девять лет назад. Она бродила на ощупь неуклюжим призраком по дому, ласкала рукой старинную мебель, особенно громадный буфет, приобретенный ею с Владимиром Афанасьевичем сразу после венчания, когда они вселились в этот большой красивый дом. Она часами сидела на диване, поставив близко к глазам давние фотографии, и что-то беззвучно шептала.

Софья Владимировна и Наденька с тоской и отчаянием наблюдали, как гаснет жизнь в их дорогой и любимой бабуне, и никак ее не тревожили. Их всегда открытый и хлебосольный дом (традицию эту давным-давно утвердил Владимир Афанасьевич, бессменный директор синеборской школы) был теперь тихим и печальным. Вот только приезд Сергея Константиновича восстановил эту традицию, и теперь Софья Владимировна неумело готовила торжественный ужин, а Домна Дмитриевна оставалась в своей комнате неподвижная и безучастная.

Софья Владимировна задумала испечь пирог с судаком и наделать котлет. Котлеты ее не беспокоили, она умела их делать сочными и нежными, очень вкусными, и даже Домна Дмитриевна всегда ее призывала настряпать котлет, которые в доме так и звали — «Софьины». Но вот приготовить тесто, ловко обработать судака, как это умела Домна Дмитриевна, спечь его так, чтобы он не оказался сырым или пересушенным, а в самый раз, когда, как говорится, пальчики оближешь, Софье Владимировне приходилось делать впервые.

К пирогам Домна Дмитриевна дочь не подпускала, рассуждая, что нечего ей терять часы на это хлопотливое колдовство. И так, мол, устает в школе, а тут еще с пирогами возиться. Но сама любила это дело и была известной мастерицей. Кто в Синеборье хоть раз отведал пироги Домны Дмитриевны, будь то с рыбой, капустой, грибами, яблоками или с чем еще, ее необыкновенные кулебяки или ватрушки, тот при случае или без оного вспоминал непревзойденную Домну Дмитриевну. И уже ни одна хозяйка в Синеборье не горела завистью к ней, горда была и тем, если удостаивалась сравнения: мол, как у Домны Дмитриевны. Это было лучшей похвалой синеборским хозяйкам. Многие из них за учебой да советом частенько бегали к Домне Дмитриевне, и всем она объясняла, какое тесто для рыбы или там для капусты лучше, и когда вынимать, и на каком огне, и когда посолить, и многие другие мелочи, от которых, правда, и зависело совершенство печеных изделий Домны Дмитриевны.

Однако ни дочери, ни внучке она свое умение не передавала. Они у нее по мужниной линии пошли — учительствовали. Это и радовало Домну Дмитриевну, и тревожило. Ум-то для женщины хорошо, но вот с умом-то, считала старушка, не бывает полноты бабьего счастья. Конечно, такую обидную мысль Домна Дмитриевна никогда не высказывала напрямик своей Соне, но каждый раз и так, и этак, а все же упрекала ее в том, что не одного достойного мужчину заставляет безнадежно сохнуть по себе. Сама, мол, вдовушка-одинешенька страдает и других страданиями изводит.

Софья Владимировна смеялась, говорила, что не нужно ей это все, но не убеждала мать. Не нравилось Домне Дмитриевне Софьино вдовство, да и рано умершего мужа ее Святика — Святослава Алексеевича Болеросова недолюбливала. Видела она его всего два раза — сутулый, болезненный очкарик.

«И чего уже в нем Соня нашла? — сетовала Домна Дмитриевна. — Ученость да смирение только в нем и были».

Домна Дмитриевна, когда Соня выросла, мечтала красавца в зятья получить. Но вот не так вышло. Бывало, вздохнет старушка со стоном, слезу утрет — ведь два ее сына-красавца, два ее солнышка ясных, оба на фронте погибли. Святик для нее святиком и останется, такого и на войну-то не взяли. И уже чего ему Соня так верна остается — в ум не возьмет Домна Дмитриевна.