Валерий Рогов - Нулевая долгота

— А разве он в Москве? Вот новость! Почему же ты мне не сказал?

— Не было случая.

— И что же он здесь делает?

— Будет ставить фильм.

— Вот как! И что-нибудь предлагает тебе?

— Да, предлагает.

Она вздохнула — тяжко, устало, показывая свое недовольство. С ним все труднее становилось разговаривать, особенно на профессиональные темы.

— Значит, Понизовцев не звонил, — угрюмо произнес он.

— Заезжал Горесветкин, ждать тебя не стал, — сказала она, не скрывая раздражения. Добавила: — Да, привез банку меда, липового.

— Горесветкин? — удивился он. — Я — в Еропкино, а он — в Москву.

— Ну уж не знаю, почему вы так договариваетесь…

— А мы и не договаривались… И зачем он приезжал?

— Сказал, что был в министерстве. Там приветствуют их намерение создать в совхозе народный театр. — Тамара помедлила, как бы подчеркивая, что и об этой новости она узнает не от него, а со стороны. Продолжала с иронией: — Хорошо отнеслись к твоему желанию оказать им помощь. Обещали связаться с вашим Гартвином и поддержать твою инициативу.

— Какую инициативу?! — возмутился Колядкин.

— Ну уж не знаю, Валентин, какую. Ты уже давно не посвящаешь меня в свои дела, — с мстительным удовольствием говорила Тамара. — Кстати, Горесветкин собирается тебя определить на должность с окладом рублей в сто пятьдесят. Говорит, что понимает наши трудности. Ты бы их понимал!

— Тааак, Игнатий Упрошайлович, — и возмущаясь, и удивляясь, заговорил Колядкин. — Ну и ловкач! Вот уж не ожидал! Ну и закрутил! Прямо ферзевый гамбит! Недаром тетушка говаривала, что вера у Горесветкина обманная. Его добрые намерения часто во вред людям выходят.

— Какой же тут вред? — презрительно усмехнулась Тамара. — Тебе деньги предлагают! А тебе они, оказывается, вредны. Ну и Колядкин! Артист! Игнатий Феоктистович сказал, что являться-то туда всего один раз в неделю. Человек помнит о тебе, заботится, и это, оказывается, — вред!

— Ну неужели ты не понимаешь?! — вспылил он. — Тебе-то я не должен объяснять! Ну представь, — успокаиваясь, продолжал он, — из министерства звонят Гартвину. Достопочтенный Рюрик Михайлович, конечно, решительно поддерживает, так сказать, шефскую работу на селе. А что он скажет, положив трубку? Ну что он скажет? — Валентин помолчал и заговорил по-гартвински: — Прекрасная новость… наконец-то для Колядкина… нашлась главная роль… в совхозе «Еропкинский»! Хе-хе-кха!

— Ты, по-моему, преувеличиваешь, — буркнула Тамара.

— Нет, я преуменьшаю, — вздохнул он. — Вот отсюда и получается тот самый вред от добрых намерений Горесветкина. Да и добрые ли это намерения? Он стремится любой ценой заполучить меня. Я ведь отказался! Понимаешь, от-ка-зал-ся.

Она внимательно смотрела на него — с каким-то снисхождением, показывая неприятие его аргументов. Сказала не без язвительности:

— Ну что ж: ты теперь сам все решаешь. Я давно уже не посвящена как в твои дела в театре, так и вообще.

— О чем ты, Тамара? И зачем?

— Да уж так, Колядкин, — ответила она с вызовом.

Он обиделся. Молча пошел в их «большую» комнату: днем — гостиную, ночью — спальню. Дочери не обрадовались появлению отца: он мог помешать их безнадзорой игре. Сел в угол дивана, тупо уставился в телевизор. Телефон был под рукой, на Тамарином трюмо. Почему не звонит Понизовцев? Вопрос навязчиво подавлял всякую иную мысль. В комнату заглянула Тамара. Видимо, с тем, чтобы сгладить размолвку. Или почти ссору? Нет, просто непонимание. Сначала смотрела на него с легкой улыбкой: мол, хватит дуться. Потом улыбка стала скептической, в глазах — осуждение. В который уже раз! Он все замечал боковым зрением, но упрямо не отрывался от телеэкрана. Она постояла в дверях и молча ушла. Они теперь часто молчали, оказываясь вместе. Когда-то он делился с ней всем. Но те времена давно прошли. Любили ли они друг друга теперь? И он, и она уже этого не знали. Звонка все не было. Вновь появилась Тамара:

— Ох и задал ты мне работку, Колядкин, со своими грибами. Весь вечер только и делаешь что-то, а все равно не успеваешь.

— Я сам сделаю, — мрачно пообещал он.

— Ах, да ладно! Знаю, как ты сделаешь.

Она приказала девочкам мыть руки и садиться ужинать. Они с восторгом наперегонки понеслись в ванную.

— Ты-то будешь есть?

— Что-то не хочется. Потом.

— Могу я хоть знать, чего ты ждешь от Понизовцева? — обидчиво, с напряжением в голосе поинтересовалась она.

— Он обещал мне роль, — насупленно ответил Колядкин.

Она ничего больше не спросила и ушла в кухню.

Кормя девочек, Тамара думала о всем том, что есть семья, дом, знакомые. Когда-то она обожала Колядкина. Это было пятнадцать лет назад. Она считала его великим артистом. Да, не меньше, не больше, а великим! В любом случае она не сомневалась, что он станет знаменитым. И их жизнь будет сплошным праздником. Какая верящая, наивная девчонка!..

Им трудно далась его учеба. Решительно не хватало денег. Ну в самом деле — ее скромная зарплата чертежницы и его небольшая стипендия, а нужно было есть, одеваться, принимать гостей, потому что у Колядкина, единственного на курсе, была работающая жена и собственная квартира. Потом родилась первая дочка, стало еще труднее. Если бы не помощь ее родителей, то она просто не представляет, как бы они сводили концы с концами. Но все равно им тогда жилось радостно, весело, счастливо. Они знали: впереди — осуществление больших надежд.

И после окончания училища им жилось хорошо, хотя его артистическая зарплата не принесла достатка в семью — родилась вторая дочка. Но они верили, что вот скоро он получит большие роли, его начнут приглашать в кино, и тогда наконец они заживут безбедно. Однако Рюрик Михайлович Гартвин не спешил «открывать» Колядкина, более того, не видел в нем ничего выдающегося. Ох, как она ненавидела тогда Гартвина! Как возмущалась, как жаждала мщения! А Колядкин? Тыркнулся раз-другой с желанием показать себя — и отступил. Как она его ругала, как сочувствовала, как требовала пробовать, пробовать снова и снова! Эх, Колядкин! Разрушил веру в себя. Превратился в посмешище, в притчу во языцех, в театрального Афоню! Так тебе — за смирение, за покорность! Эх ты, деревня!

Да-а, тогда-то она впервые подумала, что таким он и останется — неудачником! Да, именно тогда она, коренная москвичка, осознала, что он-то — из Еропкина! Что же от него ждать? И так высоко вознесся! Но в городе-то этого мало. А в столице — тем более. И Рюрик Михайлович прав: у каждого свой потолок возможностей. И нечего обижаться, незачем гневиться. Поэтому-то ее Афоня замкнулся, сник, молчит, принялся «бегать» на природу — то по грибы, то на лыжах, и все не с семьей, а в одиночку. А куда от себя-то убежишь?

Ну не вышел в большие артисты, думала Тамара, так развивайся по другим линиям — по административной, по партийной. Слава богу, биография незапятнанная, рабоче-крестьянская, да и умом не обижен. Становись большой персоной, добивайся больших окладов. А то ведь стыдно на заводе отвечать: как успехи Валентина? Ха! Успехи! Какие там успехи! Сплошные неудачи!..