Валерий Рогов - Нулевая долгота

…После завтрака — в последний раз — Джон Дарлингтон отправился в офис. Он хотел было сесть за руль их семейного «воксхолла», привычного, как все давнишние вещи в их жизни, но Эвелин посчитала это безумием — по такому-то туману, когда в двух шагах ничто неразличимо! — и взяла с него слово, что он воспользуется надежностью метрополитена. Ближайшая станция располагалась минутах в пятнадцати ходьбы, и он с удивлением скользил мутной тенью по пустынным улицам.

Весь путь с нежной грустью он думал о ней, вечно за него обеспокоенной, и, пожалуй, впервые понимал, что душевно она тратила себя все их долгие совместные годы значительно больше, чем он, казалось бы, до бесконечности занятый делами. Ему открывалось, и он с беспокойством сознавал, что волнения отнимают душевной энергии больше, чем самые трудные дела, а переживания за других, особенно за любимого человека, быстрее истощают запас жизненных сил.

Может быть, потому, что все-таки была весна, но, наверное, по другой — изначальной — причине он чувствовал необозримый, как туман, прилив нежности к Эвелин. Он давно не помнил в себе такого всеохватного чувства, и был счастлив, что оно вновь проявилось. Но на этот раз с тревогой, с тем необъяснимым беспокойством, испытанным в полнолуния, когда безволие и тоска рождали испуг перед вечностью — перед богом и смертью. Он нервно, с лихорадочным сердцебиением гнал от себя мысль, что она может у й т и раньше, и тогда его жизнь станет бессмысленной.

А ему еще многое хотелось свершить: он задумал написать книгу об азбуке профсоюзной деятельности, такую, какую никто до него из бывших профдеятелей не создавал.

«Да, бывших», — спокойно подтвердил себе.

Может быть, он напишет воспоминания, но потом, после «Азбуки». Он видел дальнейшую жизнь вполне наполненной, деятельной — по мере сил, но обязательно рядом, как всегда, должна быть Эвелин. Без ее присутствия он не мыслил н и ч е г о: он не мыслил будущего. Но она сдала, очень сдала в последнее время, вынужденно признавал он, и нужно что-то предпринять, обязательно что-то…

И уже сидя в полупустом вагоне метропоезда, он думал, что впереди и не видится с в о б о д ы — по инерции он вовлечен во множество дел, прежде всего по организации пасхального марша, а затем международной конференции в Манчестере. А это, пожалуй, твердо заметил себе, следует передать молодым, тому же Алану Джайлсу.

«Все инерция, инерция, — упрекнул себя. — Пойми же, бывший!..»

Он, не вникая, скользил взглядом по рекламным плакатам на противоположной стене вагона, задерживаясь невнимательно на самом свежем, и вдруг потрясенно замер: в руке смазливой девы развертывались, как ветер, миниатюрные калькуляторы, а на их электронных экранах, как бы символизируя непогрешимую точность, чернела во множестве одна и та же цифра — «1998».

«Как же быстро эти рекламные дельцы во всем успевают! — пораженно подумал Дарлингтон. — Ведь эта черная цифра совсем недавно обошла все газеты!..»

Перед его внутренним взором возникла старуха в собольих мехах, со зловещим горбоносым лицом, чем-то очень напоминающая барона Шильдерса, будто тот был ее братом. Эта богатая ведьма, назвавшая себя прорицательницей, недели две назад со страниц почти всех газет кликушествовала:

«…война будет всеобщей, всего три месяца, с октября тысяча девятьсот девяносто восьмого по январь тысяча девятьсот девяносто девятого, а потом — Страшный суд…»

Сколько было этих черных пророчеств? — мрачно думал Дарлингтон. — Сколько выползало на свет божий разных темных прорицателей с их сатанинской злобой? С их черными, как угли, или белесыми, как муть, закатывающимися глазами? С их бешеной мечтой о погибели всех, всего рода людского? Выявить бы да выловить, сердился он, да посадить в железные клетки, чтобы тысячи тысяч, миллионы миллионов во все времена в обозримом будущем от мала и до велика могли узреть сатанинское племя, пугающее кабалистикой цифр…

Не злись, приказал себе. Зло стоглаво, а ненависть ослепляет. Шильдерса в клетку не посадишь, а старуху и незачем: она такой же наемный агент, как и этот рекламный, купленный калькуляторной фирмой.

Жаль, конечно, с грустью думалось ему, что уже не придется схватиться с Шильдерсом на телеэкране. Шильдерс есть Шильдерс, а кто теперь он? Обыкновенный гражданин. Просто частное лицо. Теперь дай бог Алану Джайлсу быть достойным в схватках с магнатом…

Лишь одно неизменно, твердо сказал себе: в наше тревожное время, на пороге третьего тысячелетия, человечество должно осознать себя единым.

«Как род людской, как род людской», — несколько раз повторил он.

…Первое, что узнал Джон Дарлингтон в свой последний приход в оффис, поднявшись в приемную, — о внезапной, скоропостижной смерти Взорова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В Лондоне о смерти Взорова первым узнал Ветлугин: позвонил из редакции и попросил сообщить в профсоюз Дарлингтона. Возможно, читала записку стенографистка, исполком пришлет телеграмму соболезнования. Записка была подписана помощником Взорова Г. С. Пережигиным. О причинах «внезапной, скоропостижной…» стенографистка ничего не знала.

Странность заключалась в том, что Ветлугина не потрясло сообщение. Будто он давно его ждал. Было не потрясение, а пустота и печаль. Огромная печаль и бездонная пустота, вроде бы он оказался на скалистом краю горной пропасти. Горы и небо, и еще пропасть, да полное одиночество. И еще — беспросветная тоска, как туман за окном. Кстати, таких всеохватных туманов он никогда не видел. Вероятно, был тот самый, который когда-то дал имя стране — Туманный Альбион…

Ветлугин почему-то сразу решил, что причина печального исхода — сердце. Он ведь сам в ноябре покупал нитроконтин. Тогда он не верил, да, не верил, что Федор Андреевич сможет вернуть себя в обычное состояние. Но сила воли Взорова поразила его, и он еще долго удивлялся, как умеют такие, как Взоров, справляться с невероятным. Тогда он еще больше его зауважал, еще преданнее привязался. Да, он учил его быть сильным, с и л ь н е е с е б я. Но, оказывается, ничто не проходит бесследно…

Виктор достал тот не порванный им листок, на котором Взоров написал завещание. Он помнил его малое содержание, но, перечитав, заволновался. А знают ли в Москве «последнюю и единственную волю» Взорова? Если «внезапно, скоропостижно…», то, значит, Федор Андреевич ничего не оставил? Значит, только вот этот гостиничный листок и есть его «последняя воля». Более того, местонахождение могилы Ситникова «на кладбище деревни Изварино» известно только Ангелине Назаровой. Выходит, только ей…