Валерий Рогов - Нулевая долгота

Я не знаю, говорят ли мертвые? Но тогда я слышал мамин голос, очень усталый и спокойный. Сначала были слова упрека и обиды, потому что я долго не прилетал и она вся измучилась, страшась, что я не успею к похоронам и она не выскажет свои заветы. Мама очень беспокоилась, что я остаюсь совсем один, и хотела бы, чтобы я женился, но печалилась, потому что знала, что любовь ко мне придет слишком поздно. (До сих пор не пришла!) Она покаялась в том, что настойчиво добивалась, чтобы я стал строителем. (Шесть лет проработал в стройтресте!) Но знает теперь, что я должен быть художником. Она сказала, что была очень не права, мешая мне развивать талант, и просила простить ее. (Бог ты мой, как серьезно! Но разве это так важно после смерти?!) И она, и отец были строителями — в этом объяснение и оправдание ее прижизненной настойчивости. Отец, понятно, ничего не успел построить, уйдя на фронт с институтской скамьи. (Значит, должен сын! — считала мама.) Он погиб на Курской дуге в 1943 году, когда мне было четыре года.

Мама долго каялась и оправдывалась, но поразительно было другое: она знала, что я буду упорно работать и все наверстаю и даже стану известным. (Пока ни одной выставки!) Но самое поразительное! — мама сказала, что мое увлечение сюрреализмом пройдет и я приду к простоте и ясности. Именно так: к простоте и ясности. Нынче это стало моим убеждением. Но тогда я не мог этого знать. Поразительно и то, что она назвала имя Грудастова, который меня «пригреет». (Пока, правда, не пригрел!)

Не знаю, действительно ли был такой разговор, или все это естественным образом родилось в моем сознании. В любом случае в памяти осталось именно все это и именно как разговор. И еще я помню, что после этого «разговора» у меня стало легко и свободно на душе, а лицо мертвой мамы мне показалось спокойным и просветленным, и я должен добавить еще одно прилагательное — радостным!

Как странно — теперь я могу приступить к картине, видение которой в тусклой глубине зеркала вчера меня ужаснуло.

Почему мы боимся смерти? Не потому ли, что тщеславны, себялюбивы, жадны в жизни? Боимся не успеть все познать, исчерпать все удовольствия, не успеть запечатлеть в памяти других свое неповторимое «я»?

…Я наблюдал за оводом, которого так прихлопнул, когда он тянул из меня кровь, что буквально сплющил его. Но в нем еще задержалась жизнь: он шевельнул одной ножкой, потом другой. Он уже мог надеяться, а значит, мог бороться за жизнь. Минут через двадцать овод, срываясь, полз по стебельку травы к солнцу. Я думаю, он выжил.

…А между прочим, как умиротворенно умирает то, что исчерпало жизнь. Глубокая старость просто переходит в смерть…

Зачем я все это пишу? Кому это нужно? Неужели мы все в жизни делаем только во имя себя и лишь в смерти во имя всех? — странная мысль.

Большинство людей живет с тайнами.

Люди ежедневно и ежечасно носят тайны в себе. Когда тайны большие или их много, они давят человека, вырываются наружу, искажая лица, а глаза тревожно мечутся. И это заметно, особенно художнику.

А когда тайн нет, лицо человеческое просветленно, а глаза радостные — такими изображают святых.

А вот сейчас мне видятся розовощекие молодые монашки со сверкающими блудливыми глазками. Но у них не тайны! Тайн у них еще нет! У них — тайномыслие!

А так называемая тайна греха! Может ли кто не сокрыть свой грех? Даже при нынешнем отсутствии наказания?! Не может! Вглядитесь: как измучены лица современных людей, которые чем угодно оправдывают свою греховность! В этих лицах и тайны, и тайномыслие!..

Я рассуждаю на бумаге, чтобы понять, что в задуманной «Троице» — пожалуй, неподходящее название, но однако же мы троица: отец, мать и я! — да, лица у нас должны быть просветленными, высвеченными из темноты, из мрака. Так, как нередко на иконных досках или как у Рембрандта. Если бы обладать рембрандтовским проникновением в натуру! Однако надо пойти к иконам Спасо-Андроникова монастыря — вглядеться в лица на досках.

Зачем я пишу свою «Троицу»? По правде говоря, не знаю. Ведь «Курская битва» та же троица — отцы, матери, дети. С детства мы познакомились с войной — смертями, потерями, разрухой, бедностью…

А вообще-то я просто не могу не писать красками: с этим родился…

Какой был снег — голубоватый! Лучше свежевысохших белил. И лежал в удивительном наклоне, просветляясь к Яузе, по склону холма, на котором Андроников монастырь. Солнце било из-за строений, и снежная голубоватость возникла из тени, просвеченной белизной. Эх, как я пожалел, что не захватил свой «сундук»!

Вообще это был странный день, со многими неожиданностями, которые повернули меня как-то не туда. Да уж что там! Самое главное я понял: что моя «Троица» — плод мрачных фантазий затворничества. Я пока не отверг ее, но засомневался: зачем соперничать с прекрасным прошлым? Даже кощунственно.

Я стоял перед квадратной иконой «Усекновение главы Иоанна Предтечи» — из Вологды, семнадцатый век. Отсеченная голова Иоанна с закрытыми глазами, младенец на руках, животные… Мне виделись иконописные истоки сюрреализма, но думалось не о живописи, а о писательстве. Дело в том, что писательство более чем любое другое искусство проникает в объем и суть вещей, в последовательность «жития и действия». Это не плоские картинки, пусть даже сделанные мастерской рукой. Если имеешь немного воображения — и пожалуйста, ты — Иоанн Предтеча! живой, действующий, верящий…

Меня поразила такая возможность. Ведь писатель может «прожить» королем и даже королевой, диктатором, миллионером, мусорщиком, сыщиком, балериной, а захочет — и проституткой (вспомнилась купринская «Яма»!).

Житие человеческое — вечная писательская тема, его ум, его страсть. И вершины его творчества — вне пространства и времени, хотя всегда и во времени, и в пространстве.

Конечно, то же можно сказать и о художнике. Но разве можно запечатлеть мысль на полотне с той же силой и убедительностью, что в слове? А ведь именно в мысли на полотне — суть нынешнего изобразительного творчества. Отсюда и сюрреализм, и все другие усложнения.

Творчество — это поиск неизвестного. Искать должны все, хотя мало кто находит. Но в этом принцип!..

В залах Андроникова монастыря мысли плескались, как волны, — все о том же, о творчестве! — а сам я механически зарисовывал в блокнот вологодского Иоанна Предтечу.

— Скажите, зачем вы это делаете?

Около меня стояла девушка, очень тонкая, с прозрачным лицом и большими синими глазами. Голубая пушистая кофточка подчеркивала прозрачную бледность ее лица. Я опешил.

— Простите, я вам помешала, — смущенно улыбнулась она. — Но вы так мастерски срисовываете, я просто залюбовалась.