Валерий Рогов - Нулевая долгота

Она хотела отойти. Тогда я опомнился.

— Я художник, — глупо сказал я. Не объяснять же ей, отчего я здесь и какие корни пытаюсь углядеть в вологодской иконе. Однако забормотал: — Вот захотелось повторить руку Предтечи. Не Иоанна, понятно, а безымянного богомаза. Полезно иногда.

И чего понес околесицу? А сам будто примагнитился к ней — и с предложением: давайте проведу по залам! Откуда настырность такая? Несвойственно вроде мне. А в самом — волнение. Что-то непонятное происходило со мной. Но у нас с ней все очень мило получалось: она искренне расспрашивала, а я вовсю старался объяснять. Меня обрадовало, что ее заворожила любимая мной икона — псковская Богоматерь Одигитрия тринадцатого века.

— Какая удивительная простота и ясность, — сказала она.

Действительно, поразительная живопись! В ней все величественно — и размер, и рисунок, и цвет. Полная гармония! А вспомнить — от крещения-то Руси лишь два века прошло. Уже клубились татарские орды, мрак надвигался, — а тут спокойная вера! Я бы плакал, если бы так мог: ведь семьсот лет! Так потом уже не делали: духа не хватало! Мастерства-то, конечно, прибавилось: и Андрей Рублев был, и друг его Даниил Черный, — здесь, кстати, в Андроникове, похороненные. Но перед этой древней двухметровой доской истинно на колени пасть хочется, и особенно мне, художнику: она не расписана, но сотворена! И это, по-моему, все ощущают. Она тоже ощутила!..

Зовут ее Варя: какое редкое, простое и прекрасное имя! Ленинградка. В Москве проездом. Едет в Крым, в Алупку, в санаторий «Горное солнце». Догадываюсь, что прозрачность ее лица от больных легких.

Пытался проводить, но она отказалась. Твердила о какой-то Зинаиде Павловне, враче, которая здесь была на совещании и с которой она вечером уезжает. Села в троллейбус, благодарно улыбалась, помахала ручкой. Вот и все.

Но почему она не выходит у меня из головы?

Странно: во мне что-то переменилось. Во-первых, забыл про семейную «Троицу». Во-вторых, вернулся к акварели, которой не касался уже года три. А в-третьих, — и это самое странное! — не умом, а просто рукой, которая сама движется, создаю новую картину. А на ней — она! На фоне того понравившегося мне голубоватого снега. Над ней — белый солнечный монастырь…

Почему я так легко с ней расстался? Хотя бы пару сеансов попросил, чтобы вглядеться! Смешно даже: еле дождался солнечного дня, чтобы бежать с этюдником к монастырю. Но поймал и голубоватость, и солнечность — получается! А она вот не получается. Ну хоть покупай билет и лети в Крым. Мучаюсь уже долго, но по памяти все не то, не так.

А теперь февральская оттепель — густая, давящая серость. На душе скверно. Ничего не делаю. Днями валяюсь на диване, читаю.

Чудеса! — вернулся к стихам, шепчу Ахматову: «А над смуглым золотом престола разгорался божий сад лучей: «Здесь она, здесь свет веселый серых звезд — ее очей». Это то, что мне для картины нужно, — свет веселый ее глаз!

Да что все картина! О ней постоянно думаю. И перечитываю, и уже наизусть повторяю: «Прости, что я жила скорбя и солнцу радовалась мало. Прости, прости, что за тебя я слишком многих принимала». Или вот: «Все тебе: и молитва дневная, и бессонницы млеющий жар, и стихов моих белая стая, и очей моих синий пожар».

Как прекрасно: синий пожар!

Вот и название картины!

А стихи Ахматовой неподвластны времени!

Как хочется простоты и ясности! Такого, что само по себе прекрасно. Что радует, умиляет, очищает скверну с души.

О, как хочется синего пожара!

Странно, но во мне действительно что-то переменилось…

Чудеса! радость! — ко мне явился нежданно Саша Потолицын. Года два не виделись — заметно потолстел. Такой же сияющий, безумолчный, руки летают, как у фокусника. Шумит: «Я, старик, в выставочную комиссию выбран. Что тут у тебя — показывай!» Да не один явился — с Грудастовым (мама предсказывала!). Николай Иванович сдержан, присматривается: «Ну и берлога у вас, Купреев».

А я сидел в сиреневых сумерках, безучастный, бездумный, с кислятиной на душе. Дня три не выползал на свет божий. Звонят — кто бы это? Увидел — и испугался, и несказанно обрадовался. Бормотал извинения. В доме, кроме яиц и хлеба, ничего. Что Сашина бутылка коньяку? Побежал в магазин. Терпеливо стоял в очередях.

А к чему мне спешить? Пусть без меня изучают «шедевры». Боязливо было — надоело выслушивать поучения и пожелания (дружеские, конечно). Как умею, как понимаю, а главное — как хочу! — так и делаю. И не буду больше предлагать всяким выставочным комиссиям ни «Неро», ни «Закат», ни «Курскую битву». Не буду. Пойду дальше. Может быть, что-то и получится подходящим, как говорится, для нынешнего расклада.

В очередях, среди людской сутолоки, мне до странности легко думается. Стоял и перебирал «аргументы». «Аргументы» прежде всего против. Так уж повелось.

«Неро» еще при жизни мамы начал. Тогда было поголовное увлечение церквями. Их всюду, особенно в Москве, реставрировали, делали этакими веселенькими: ах-ох! — старинное зодчество! Их вписывали в архитектурные ансамбли одинаковых высотных коробок, — мол, преемственность! Говорили, поток иностранных туристов, нужно зарубежный глаз радовать. Как бы там ни было, меня захватила соборная тема.

Поехал в Ростов Великий. В кремле толпы туристов и художников: ах-ох! — прозрели наконец! Пошел в тишину, к Яковлевскому монастырю, забытому тогда. Стоит он на самом берегу озера. По давней белой покраске красный кирпич выступил как запекшаяся кровь. Тогда увлечен был своей теорией — «мысли на полотне». Казалось, Америку открываю. Но, понятно, велосипед изобретал. Однако в моем становлении это было исключительно важным: художник, как любой творец, не может не философствовать.

Поселился у одинокого старика. Три осенних недели провел, почти весь свой отпуск. Наслушался историй — тома пиши. С удивительной злостью работал!

А привиделось мне такое: монастырь наискось по темно-синей ветреной воде, отчего его кроваво-золотистый силуэт сгибают волны, как размякшую бумагу. По прибрежной ржавой траве лихая молодежь тащит колокол. Его тяжелый язык отвалился в сторону, как бывает у повешенных. Беспокойное серое небо со стаей воронья. А на островке в походном кресле сидит толстенный человек, сзади два солдата навытяжку. Генерал, хотя и в охотничьей куртке, но в сапогах, с заметными лампасами, стреляет из ружья по стае.

Старик рассказывал, как один их местный «выходец», дослужившийся до генерала, любил наезжать по осени «на уток». Но ради забавы стрелял и по воронью. А был очень толстый и потому сидя стрелял.

Сердитая получилась картина. И понятно, что и колокол, и генерал раздражали. От меня требовали — убери, мол, и так прекрасен тонущий монастырь. В этом, мол, исторический смысл. Но смысл-то не весь…