Валерий Рогов - Нулевая долгота

Этот разговор злил Ветлугина. Не верит! Не хочет верить! И не нужно! Но сердило, разочаровывало: зачем связался с ним? Однако в порядочности Робинсона, в том, что он Хью Стивенсу и намеком не обмолвился о разговоре с ним, Ветлугин не сомневался. А ведь помочь мог решающе. Но он над схваткой, он выше. «Какая ему (Купрееву) теперь разница, где и как придет признание?»

Но ведь ложь же, ложь! Взял вырезку статейки Д. Маркуса в «Кей энд Эйч глоб». Подчеркнул красным: «…не укладывались в прокрустово ложе дозволенного в СССР». Ложь! «Не найдя в себе сил бороться, художник покончил с собой». Ложь! «Нас восхищает благородное мужество мистера и миссис Стивенс…» Ложь! Не благородное мужество, а преступный бизнес!

И это простить?..

Ветлугину вдруг становится предельно ясно, как он должен поступать. Его долг — бросить им в лицо правду. Всю правду! Обвинить их в убийстве Купреева. В заговоре с целью завладеть его картинами. В грязном, преступном бизнесе. Во лжи! В великой лжи! Он должен их разоблачить. Он должен не допустить распродажу! И он постарается это сделать!

Он позвонил Рэю Грейхаузу.

— Рэй, книжная фирма закрывается. К Стивенсам поеду я один.

— Что случилось, Виктор?

— Я скажу всю правду. Нет, не о книжной фирме. О смерти Купреева. О том, как они украли его картины.

— Но ведь это не доказано.

— Они знают правду. И они должны ее бояться.

— Я к тебе сейчас подъеду.

— Нет, приезжай позже. А сейчас позвони Стивенсу и скажи, что интерес к изданию книги пропал, что отношения прерываются.

— Ты уверен в том, что задумал?

— Да, уверен.

— Может быть, все же я сейчас приеду?

— Нет, не надо. Я чувствую, что это единственно правильный путь.

Ветлугин сел за письменный стол и стал писать. Ему было необходимо письменно изложить логику обвинений. Он всегда делал записи, продумывал на бумаге то, что должен был высказать. После такой работы он никогда не нуждался в записях. Все уже было твердо уложено в голове.

Он писал долго, часа два. Это уже была основа статьи. А статью он завтра же напишет! Только надо действовать! — говорил он себе. Только правдой можно изменить положение вещей. Только правда всесильна! В этом истина.

Ветлугин выпил кофе, сжевал бутерброд, надел строгий темный костюм, голубую рубашку, красивый шелковый галстук. Он должен быть достойным представителем — да, и страны, и светлой памяти художника, который не хотел быть признанным на чужбине, а тем более и в мыслях не держал коммерческого успеха своих картин. Да, если они спасители, то пусть передадут картины в любую галерею — даже здесь, в Англии. Но не наживаются на них!

Ветлугин был весь сосредоточен на разговоре со Стивенсами и решил, что лучше ему отвлечься, а то перегорит вся сердитость. Лучше послушать классику в оставшиеся полчаса.

Он поставил Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Напряженно поплыла приглушенная мелодия, и сразу беспокойно, чудно взлетели фортепьянные звуки и устремились ввысь, в поднебесье. И напряжение нарастало, это уже был оркестровый поток, и поверх него, едва касаясь, с легкостью и стремительностью полевых кузнечиков прыгали-летели звуки. Какая сила утверждения! И лилось беспокойство, нежность, целеустремленность. И тайна сущего, и что-то еще: простор земли, человек и небо над ним — и любовь! А дальше — изломанность, неуверенность, тревоги, сомнения и что-то очень трагическое, печальное, то, что связано со смертью. И вновь преодоление, надежда, порыв, улыбка. И уже просто жизнь, человеческая жизнь, полет, мечтательный полет. И вот тут — глубина всего сущего, беспредельность земли и неба, жизнеутверждение, стремительность, легкая стремительность фортепьянных «кузнечиков». Нет, нет и нет ничего проникновеннее музыки!

Прослушав первую часть концерта, Ветлугин встал, прошелся по гостиной. Он чувствовал, как сквозь него промчался очистительный ветер. И в душе, и в сердце утвердились еще большая решимость, еще большая убежденность в необходимости и правильности его поступков.

Особняк Стивенсов стоял на развилке: улица Голд-херст-роуд упиралась в него и разветвлялась на Абер-гарденс и Дэйр-террэс. Это был большой двухэтажный дом белого цвета. В углу палисадника росла старая акация, закрывшая своей зеленью треть дома. Два фронтальных окна в гостиной, задернутые шторами, были огромными, от пола. Перед ними лепились аляповатые балкончики. Одно из окон было приоткрыто, и солнце, пронизывающее гостиную сбоку, высвечивало кресло, низкий столик, винтовую лестницу. Ветлугин увидел, как солнечную полосу пересек Хью Стивенс. «Надо идти», — решил он.

Ветлугин, конечно, волновался, как волнуются перед ответственным экзаменом. Но внешне он выглядел спокойным, более того — любопытствующе-небрежным. Он не спеша открыл железную калитку, не спеша оглядел дом, задержав внимание на окнах. Он чувствовал, что его заметили, и остановился, чтобы его лучше рассмотрели, достал блокнот, вроде бы проверяя адрес, и только после этого взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка. Ему долго не открывали, но вот наконец вышел мистер Стивенс. Он не скрывал недоумения.

— Мистер Стивенс? — вопросительно спросил Ветлугин, внимательно, с легкой иронией смотря ему в глаза.

Этот изучающий взгляд озадачил Стивенса.

— Да, это я, — холодно ответил Стивенс.

— Добрый день, мистер Стивенс. Я Ветлугин. Виктор Ветлугин, советский журналист.

— Неужели? — удивился Стивенс. Он не сумел скрыть беспокойства.

— Я пришел к вам и вашей жене Антонине Намёткиной, — ее имя и фамилию Ветлугин произнес по-русски медленно и четко, — для разговора о художнике Купрееве.

— Что вы хотите знать? — спросил Стивенс, и голос его дрогнул.

— Вы не хотели бы меня впустить в дом? — с вызовом поинтересовался Ветлугин. Намекнуть англичанину на невежливость, а тем более «бросить вызов», — это значит быть почти уверенным, что вызов будет принят.

Но Хью Стивенс был растерян. Разглядывая Ветлугина из окна, он даже не заподозрил, что это «советский».

— Простите, но мы вас не приглашали, — холодно сказал он.

— Я тоже не думал, что судьба сведет меня с вами, — не менее холодно ответил Ветлугин.

— Хорошо, проходите, — уже с высокомерием произнес Стивенс.

Гостиная была огромная, высокая, уставленная старинной мебелью викторианского стиля. По стенам висели картины, тоже старинные, в тяжелых позолоченных рамах. И только повернувшись, Ветлугин увидел портрет Вари. Его повесили временно, у самой двери.

Варенька поразила Ветлугина. Столько в ней было солнечной радости, доброты, любви. Ветлугин подошел ближе — поразительный портрет! И так нелепо-странно было ее присутствие здесь. Казалось, она сама удивляется и тревожится: попала-то сюда случайно, а вот — в заточении.