Евгений Чернов - На узкой лестнице

Лучший друг Володя Сальников был на десять лет моложе Ивана Петровича и на две головы подлиннее, в очках, с эйфелевой башней на лацкане пиджака. Когда костюм изнашивался, Сальников пересаживал башню на новый. У Володи была чудовищная память: он запоминал все подряд. Но этого мало: все, что он видел и слышал, разбирал до мельчайших косточек и не успокаивался, пока не откапывал корни. Поэтому и события он предсказывал точно, и поступки знакомых предвидел, словно колдун.

…Потом Иван Петрович ходил за газетами и пока поднимался по лестнице, вдыхал свежий дегтярный запах типографской краски; будоражил он Ивана Петровича и как будто бы даже молодил, всякое тут накатывалось: и тайга, где полгода в молодости лес валил, и сельская тележная мастерская, и роскошные лопухи вокруг мастерской, когда каждый лист размером с одеяло, и ощущение непознанных просторов, которых, увы, никогда уж теперь не увидать. А потом Иван Петрович центральные газеты отложил на вечер, а за местную принялся сразу. На первой странице красовался, как всегда, крупным планом портрет передовика производства, и стихотворный текст под ним принадлежал Володьке Сальникову. Иван Петрович мимоходом позавидовал: умеют же люди ни от какой работы не отказываться, и все-то у них получается весело и красиво. Ему же самому этого не дано, всегда сидит только над одной работой, нервничает, кофе пьет и считает себя бездарью и тупицей. Потом как-то что-то получается, но это — потом….

Ближе к обеду затрещал телефон: странно, что в столь неурочное время; выходит, нечто стряслось, коль он, рак-отшельник, кому-то понадобился. С Володей Сальниковым обычно перезванивались минут за сорок до программы «Время». Иван Петрович чуть шею не сломал, когда, игнорируя благородные, честно заработанные седины, несся из кухни в кабинет.

С тех пор как у него стало что-то получаться и его заметили в Москве, местные административные товарищи словно позабыли о нем. Но страшного в этом ничего нет: у них свои игры, и еще неизвестно, кому трудней…

Но звонил Володя Сальников.

— Ты чего? — вдруг заволновался Иван Петрович, хотя, казалось бы, чего тут особенного: ну позвонил, может, затосковал мужик.

— Накрылось наше лето, — сказал Сальников. — Сегодня день Самсона, а на улице дождь, значит, по народной примете, шесть недель будет дождь.

— Обидно.

— Еще бы, каждый день чистить ботинки.

— Ходи меньше, больше за столом сиди.

И тут Сальников спросил:

— А ты кашу берешь?

— Какую еще кашу? — удивился Иван Петрович, не иначе какой-нибудь подвох. — Что еще за каша, радость моя?

— Обыкновенная, рисовая, с мясом, консервированная, каковая в магазинах если и появляется, то ее и не поймаешь. А у нас в конторе по три банки дают. На дачу такую, представляешь?

— Во-первых, это у тебя дача, а во-вторых, терпеть не могу все эти баночные супы да каши.

— Напрасно. Ты одинок, у тебя большие дела, а тут на скорую руку, с маслицем на сковородку.

— Увы, мой друг, увы…

— А ты-то хоть знал, что дают?

— Нет, не знал.

— Странно! Они всех обзванивали, а тебе, выходит, не позвонили.

— Выходит.

— Вот, гады, что делают. Делают, что хотят. Оборзели.

Иван Петрович молчал.

— Ты понял, Ваня, в какие игры они играют? Тебе — и не позвонить… Нет, это вообще…

— Что за паника, тоже мне, нашел повод.

— А то нет. Мне, например, позвонили. А я сразу тебе. Хотя мне могли бы и не звонить или в последнюю очередь. Что я перед тобой?

— Вот еще, скажешь…

— Да ты и сам все понимаешь. Ты, Ваня, выломился из общего ряда. Кто тогда пашет, если не ты? Такой пласт отвалил.

— Ладно, ладно…

Хорошо говорит Володя Сальников, приятно. А то совсем искрутились: открыто выражать добрые чувства стало дурным тоном. Обругать — пожалуйста, ни к чему это не обязывает и даже, пожалуй, уже не обижает; но если хвалит — значит чего-то добивается. Цену себе Иван Петрович знал, никто другой не доведет его работу до конца; лучше — возможно, но все равно — иначе. И сознание это укрепляло дух. Главное, не суетиться! Если что-то хочешь в жизни — все жди, придет в свой час.

— Ну и как ты решил? — спросил Володя Сальников и в ожидании ответа перестал дышать, так что в трубке установилась влажная, словно бы заволоченная туманом, тишина.

— А чего решать-то? Чего решать-то я должен?

— Отреагируй каким-нибудь образом: почему тебя с кашей не предупредили. Это же свинство. Се-гре-га-ция… Только так… Обидно, что сами жрут. Вот что обидно, Ваня. Они все помнят…

— А что им помнить?

— Мало ли, в их головы не залезешь. Семья, допустим, развалилась. Тут, знаешь ли, как посмотреть.

— Ну это уже слишком.

Иван Петрович вытянул шею, посмотрел на себя в зеркало, поиграл бровями, подмигнул — общественность озабочена какой-то паршивой кашей. Смешно! И печально!

— Володя! Ты кинофильм «Чапаев» смотрел?

— Ну…

— Помнишь, как там сказал Василий Иванович: наплевать и забыть.

— Ты чего-то не так понял, — искренне огорчился Володя Сальников.

— Наплевать и забыть! — торжественно пропел Иван Петрович и повесил трубку.

Иван Петрович положил трубку, некоторое время задумчиво смотрел в окно. Было ощущение ясного дня: четко и ярко выглядел тополь напротив, и дом, возле которого он рос, ослеплял белизной, и полоса неба была хоть и не очень синяя, но, однако, и не свинцовая, и тем забавнее было видеть, как редкие крупные капли бьют в стекло.

Лето стояло странное, с внезапными стремительными дождями; проливались они вдруг и тут же затихали, даже луж не оставляя после себя. Соседская малышка сказала, что капли подскакивают на асфальте, как воланчики от бадминтона.

Володин звонок выбил Ивана Петровича из обычной рабочей колеи: тут же появилась потребность и курительную трубку почистить; и подклеить растрепавшийся блокнот, и авторучку промыть. Мелочевка, конечно, что и говорить, но удивительно то, что приятной стала эта суета с некоторых пор, — мысли в это время приходят какие-то вечные, не требующие быстрого решения, возбуждающие и успокаивающие одновременно.

Вот и уходит помаленьку поколение Ивана Петровича, досрочно уходит, ничего толком не совершив, намертво затянутое трясиной повседневности. Правда, много строили, много пили, чем даже как будто бы гордились вначале; инфарктами расплачивались за каждый мост над пропастью, которую сами же до этого углубляли под барабанный треск и оглушительно торжественную медь. Все посадили по дереву, по десять при этом уничтожили. Да что там говорить… Велик твой разум, человек, но и жесток безмерно. Сумели землю пробуравить почти насквозь, в космос оружие завезли, а «Братьев Карамазовых» — не создали, «Лунной сонаты» — тоже. И тогда Иван Петрович думает: а может быть, вершина человеческого духа в прошлом? Множим сейчас до бесконечности бледные копии… Копии! Копии… Но на этом месте душа Ивана Петровича начинает противиться холодному рассудку. Столетие еще не завершилось, и не надо преждевременно подбивать бабки. Еще самому до пенсионного возраста целых пятнадцать лет. Полтора десятилетия общество вправе рассчитывать на него. Это как минимум!