Евгений Чернов - На узкой лестнице

— Погоди. Пойдем ко мне, чаю поставим, поговорим как следует.

— А чего говорить? Говорить тут нечего. Не нужна стала, понимаешь! Кооператив им купила, а машину осилить не могу. Тогда сноха сказала, что я дерьмо и сижу на мешке с деньгами. Так и подохнешь, говорит, на золоте. Ты, говорит, не ходи к нам больше.

— А сын?

— А чего сын? Куда шея, туда и голова. Да, говорит, я бы на твоем месте, говорит, меньше по санаториям шлялся.

Иван Петрович не знал, что и сказать на это; мысли закружились, словно поднятые смерчем: чем же помочь Валентине? Может, самому зайти побеседовать, будет мало — выступить с открытым письмом через газету. Какое свинство творится на нашей земле. Недавно он узнал, что дома престарелых переполнены при живых детях. Когда такое было на Руси? Никогда не было и быть не может!.. Конечно, самое лучшее, что представлялось Ивану Петровичу в этой ситуации, — прийти к зверенышу и двинуть его по зубам, и сказать, что будет учить таким образом каждый день, пока тот не просветлеет, пока не выступит наружу хоть что-нибудь человеческое, если, конечно, от этого что-нибудь осталось.

— Самое обидное: одна его на ноги поставила. Да ты знаешь…

Он не знал, но кивнул.

— С работой как изворачивалась, трехсменная все-таки, и по дому как белка… — Она вдруг закусила губу, помолчала и продолжила вдруг окрепшим, чуть ли не повеселевшим тоном: — Господи, да чего же это я на своих? Это надо же… Голову, что ли, припекло?.. Ты забудь все… Бабья дурь… Конечно, все образуется: и машину купим, и гараж. Силушка пока есть…

Лицо Валентины стало строгое, сощурившись, она посмотрела куда-то мимо Ивана Петровича, так и показалось, что силится она что-то рассмотреть в конце улицы.

— А тебя мы с Омельченко часто вспоминаем. А как же, все читаем, следим. Очень за тебя переживаем.

— Г-гэк, — изумился Иван Петрович, — с чего это вы взяли?

— Ну, а как же, про всех других пишут, по телевизору показывают, а про тебя нет. Все никак не дожмешь их?

— Да ты знаешь, что меня в Москве печатают! Да я в учебнике для институтов упоминаюсь. В Англии рассказ перевели. Не слабо, а? А здесь, подумаешь, не упоминают. Может, это даже хорошо, что не упоминают, может, и выделяюсь тем самым.

— Все это так, — кивнула Валентина, — но мы этого не знаем.

— Жуть какая…

— Главное, конечно, все же держись, не давай себя в обиду. Омельченко всегда говорит, что ты их дожмешь.

Валентина похлопала его на прощание по плечу и побежала на трамвайную остановку. Он смотрел ей вослед. Вот она исчезла в оранжевом вагоне, на борту которого красовалась надпись: «Дорога таит опасность». А вот и трамвая не стало, укатил он дальше, скрылся за поворотом. И показалось Ивану Петровичу, что ничего сейчас не происходило, а был он всего-навсего свидетелем миража. Да! Именно миража. И такую он почувствовал в душе пустоту, аж взвыть захотелось. И пустота эта стремительно, словно взорвали плотину, заполнялась острой щемящей тоской, как будто бы немедленно надо отдавать долг, а за душой ни гроша, и в будущем, мягко говоря, ничего не светит.

Дела! Иван Петрович купил букетик астр, пахли цветы свежестью, недавним дождем.

Остаток дня он думал о Валентине, о судьбе матерей-одиночек, о переполненных, к стыду нашему, детских домах. Каким-то образом он просто обязан вмешаться в эти дела, не изменить ход событий, вовсе нет, а воззвать к доброте, к состраданию.

Он достал старый блокнот и нашел запись, о которой время от времени вспоминал.

«К сорока пяти годам он неимоверно растолстел, превратился в этакого ухоженного кабанчика со сверлящими острыми глазками. Женился на юном существе, и главной задачей его стало: научить молодую жену понимать его. А тут все методы хороши. А когда перегнет палку, накуролесит, унизит ее недозволенным образом дома ли, в компании, то на следующее утро, попивая чай на кухне, часто промокая потеющую лысину, сокрушался:

— Это же не я… это все она, щитовидка. Черт бы ее побрал».

На этой же странице была еще одна запись:

«Огромная бабища наотмашь локтем ударила мужичка. Тот упал. Собрались прохожие.

— Не волнуйтесь, граждане, эта скотина есть мой муж».

К ним была приписка другими чернилами: «У нас так и задумано всевышним: сделать землю раем, привести ее к самым совершенным душевным взаимоотношениям. Пока что, в основном, уничтожаем, но уже начинаем догадываться, что все взаимосвязано.

С большим недоверием пока размышляем — но уже размышляем! — ибо никуда не денешься от опытных научных показаний, что деревья помнят, что они кричат — только для нас неслышно — от боли, когда их ломают. Уже принимают роды у диких лосих, и она после этого относится к человеку как к родственнику, оставляет на его попечительство малыша и сама безбоязненно приходит к его дому отдать молоко.

Мы уже многое начинаем понимать!

И в первую очередь мы начинаем понимать, что напрасно укорачиваем жизнь ближнему и уж тем более напрасно уничтожаем его.

Остановится завод — запустим! Сломается ракета — починим! Погибнет лягушка — а вот это уже непоправимое».

Вечером Володя Сальников не позвонил, и это расстроило Ивана Петровича. В общем-то, конечно, соглашения они не подписывали, чтобы, говоря языком детектива, каждый вечер выходить на связь. Но именно это, увы, давно уже стало первейшей потребностью — все тесней сплачивались родственные души, просто скучно жить иначе. А еще принято говорить, что в этом-то и есть выживаемость, и жизнестойкость, и защищенность, когда, значит, со спины с камнем не подкрадутся. Вот и о происках с кашей тут же поставил в известность его не кто-нибудь, а лучший друг Володя Сальников. Вот и странно: обещал позвонить вечером и не позвонил. Кашу едят, вот и звонить некогда.

И тут же в сознании Ивана Петровича, словно в голубом тумане, в синем дыме осеннего костра, возникла просторная кухня, выложенная кафелем заботливой рукой Володи-хозяина, и на современной электрической плите в огромной, черной от неистребимого нагара семейной сковородке разогревается оный концентрат, и сковорода прикрыта зеленой эмалированной крышкой от ведра.

А что? Все правильно! У каждого свои заботы, всяк занимается своим делом. А сковородень у Сальниковых что надо, уникум по габаритам. Другого такого на свете нет.

Иван Петрович усмехнулся, раскинул руки, потягиваясь. Пора укладываться, стрелка на часах далеко перевалила за полночь. В домах напротив светятся только подъезды. Иван Петрович отключил телефон.

А проснулся он неожиданно рано, словно были тому какие-то непонятные посторонние причины: либо толкнул кто, либо за плечо потряс. Он резко поднял голову и обвел взглядом комнату. Никого здесь, конечно, не было. Четко стучал дождь по железному козырьку подоконника, едва слышно говорило радио за стенкой. Но какой-то общий порядок был нарушен: ах, вот оно что — ходики остановились. А когда останавливаются часы, у Ивана Петровича портится настроение. А тут еще странный сон. Спит обычно Иван Петрович крепко и не верит в какие-то там вещие сновидения. Сон для того и есть, чтобы отдыхать, а не фильмы разные прокручивать в темном сознании. Но сегодня что-то видел и не успел досмотреть, словно оборвали на половине. Снилась ему ярко освещенная арена цирка, малиновые бархатные бордюры, и в центре арены на желтом шелковистом песке лежала на спине полная, по всему видать, сильная эквилибристка. Она ногами подбрасывала и ловила не чурбачки или какие-нибудь там пестрые цилиндры, а консервные банки, большие и пестрые, как двух-трех-четырехлитровые китайские термосы. И вот что удивительно… Как смогли достичь такого эффекта: когда взлетает банка, из нее высовывается розовая поросячья харя. Иван Петрович смотрел на это представление и все силился и никак не мог припомнить что-то важное. А вспомнил только, когда проснулся, и тут же все расставилось по своим местам. Что же они, подонки, насчет каши не предупредили… Ну не было бы телефона, умер бы накануне дележа… Так нет же, не умер! И значит, они обязаны! Обошлись, как с пацаном… И такое озлобление накатило на всех и вся, что жить не захотелось.