Евгений Чернов - На узкой лестнице

Иван Петрович понял: спокойствию его пришел конец. Теперь он не может лежать просто так, размышляя о судьбах и событиях, потягивая кофе, попыхивая трубкой, если сей же момент не восстановить справедливость.

Но в жизни так бывает редко, чтобы человек тут же мог исполнить задуманное. Хоть на стенку лезь, а все равно события не ускорить. Кто в столь ранний час на службе? Да никого, даже секретарши нет, даже бухгалтер приходит не раньше одиннадцати. Ходики он еще не запустил, молчат, родимые, зато слышней стал четкий перестук дождевых капель по железу подоконника да явственней различалось радио у соседей.

Если спросить Ивана Петровича, каким образом он выжил до обеда, ничего путного он и не припомнит — все свалялось в лохматую бесформенную кудель. Чем полнее набирал силу новый день, тем решительней повторял Иван Петрович вслух неизвестно откуда пришедшие навязчивые слова: «Нет, мы не пыль на ветру». И представлялись ему при этом бог весть какие страсти, что кипят вокруг него, булькают и пузырятся.

А когда по соседскому радио Кремлевские куранты сыграли полдень, Иван Петрович выскочил на улицу, позабыв и про зонт, и про толстый журнал, который обычно читал в трамвае.

Дожидаться в дневное время общественный транспорт — занятие для терпеливых, у кого не расшатана нервная система. Сегодня Иван Петрович этого не выдержит. Он представил, как неспешно потащится трамвай по прямым да гнутым улицам, станет водитель объявлять нудным голосом остановку за остановкой, поплывут за окном похожие друг на друга дома, отсыревшие заборы с мокрыми афишами, лесополосы вдоль трамвайных путей и снова дома и заборы… Пока доедешь — скончаешься десять раз.

На счастье, подвернулось свободное такси да еще с водителем-кавказцем. Машина рванулась с места, как ракета в космос.

На третий этаж Иван Петрович взлетел единым махом. Тяжело дыша, раздувая ноздри, миновал он первую комнату, машинально, без обычно приветливой улыбки кивнул секретарше и бухгалтеру и с размаху плечом и бедром двинул следующую главную дверь. Вот так, неожиданно для всех, возник он на пороге, как сам укор, как больная совесть, по крайней мере, так подумалось ему.

В комнате было человека четыре, они вальяжно развалились в креслах вдоль стены. В момент появления Ивана Петровича лица у всех были оживлены, не иначе кроссворд решали. Но увидели его и тут же окаменели. И председатель положил перед собой на стол очки со сломанной дужкой и треснутым стеклом. Долго уже, однако, читает он одним глазом, даже смотреть стал с прищуром, словно прицеливается. И сказал председатель:

— Давненько, давненько не видели.

И все напряженно кивнули:

— Давненько.

Иван Петрович сильно волновался, поэтому ничего остроумней не придумал, как потрясти рукой и вопросить:

— А каша моя где, в конце концов…

И сразу же один из присутствующих, высокий, сутулый, с усами, как у Максима Горького, с грудью, украшенной красивыми юбилейными значками, быстро и легко поднялся из кресла, словно ждал этого вопроса, подошел к окну и оттянул портьеру. А на подоконнике этих банок стояло, как в магазине «завтраков туриста».

— Ты взял, в чем нести? А то Валечка может дать коробку.

Иван Петрович растерялся, он кивнул и напустил на себя сколько мог равнодушный вид и даже с неприязнью подумал: ишь, как упростили все, возьми у Валечки коробку… Специально для него одного этот выпендреж, предчувствовали, что придет, и приготовились.

Вот и не стал Иван Петрович суетиться, сперва подошел к книжному шкафу и, глядя в стекло, как в зеркало, поправил пятерней волосы. И только потом, с внешне подчеркнутым достоинством сложил в полиэтиленовый пакет четыре банки, а пакет устроил в дипломате, громко щелкнул замком и зевнул.

— Деньги отдашь Валечке, — весело сказал усатый. — А то бери еще.

— Своим не жалко, — усмехнулся председатель. — Твой друг Сальников уже три раза отоваривался.

Иван Петрович вздрогнул, и внутри у него все опустилось, словно он наступил на что-то живое, на спящую кошку.

Вдруг вспомнилось, как три года назад летал он от столичного журнала на Крайний Север. Он всем потом рассказывал, как дали ему на неделю персональный вертолет, и гонял он его, как такси — то там, говорил, остановимся, то там… На самом же деле вертолета не было, но встречали Ивана Петровича с большим почетом, и он постоянно чувствовал себя полномочным представителем всей державы… Он думал тогда, что это чувство вечно. Только так! И стремительно проносились над ним низкие, туго сбитые заполярные облака…

Он отдал Валечке троячок за консервы.

Она сказала: «Ой, у меня сдачи нет».

Он сказал: «Будешь должна».

Она сказала: «Ну вот еще», и стала рыться в своем кошельке.

А потом Иван Петрович сел в коридоре на старый, обитый дерматином, сталинских времен еще, диван и раскурил трубку. «Каша — Малаша — Глаша…» История, однако… Это называется, это называется…

Хорошо деревенским: поостыл к земле — собрал пожитки и в город.

А если у городского чего-то не ладится? А вот куда, интересно, уходит городской?

Вчера перед сном старик много пил разных лекарств; всю жизнь он был смелым человеком, но вчера перепугался всерьез: он стал думать, что в этот-то раз кардиологички ему не миновать. Но, слава богу, ничего, опять пронесло: кажется, отдышался. А в следующий раз не пронесет. Это уж точно. Так и не исполнишь последнего желания.

Сон старика уже долгое время был похож на тонкую корочку льда, любой звук с улицы или шорох за стеной тут же оставляли трещинку — словно брошенный камень, — и сочилась в тонкую щель темная стылая вода воспоминаний. Недавно он всю ночь гонялся за сестренкой, хотел ударить ее лопаткой для песка: было ему тогда около четырех. А сегодня после такого вечера, когда дотянуть бы до рассвета, старик проснулся с мыслью о шарфике. Он еще не открывал глаза, не шевельнулся, не почувствовал обычной теперь утренней тяжести, продолжал видеть себя в шарфике, заправленном в рубаху, — студенческие годы, первый курс, полувековая давность, — и бежит он на занятие в своем шарфике и на всем бегу увидел вдруг: в жесткой мураве блеснула монета. Отчетливо увидел он эту монетку, как будто постоянно держал в памяти; а была она орлом кверху, сулила счастье… Если долгую жизнь считать счастьем, значит, так оно и вышло: всех пережил — и родных и близких.

За окном разыгрывался неторопливый сентябрьский рассвет, в углах кабинета еще держался мутный сумрак; отскрипели половицы этажом выше, и это было верной приметой, что рабочий день начался.

Старик вышел на кухню, налил из термоса кофе и сел у окна. В этом, когда-то экспериментальном доме окно было большое, больше обычного, с низким, не шире ладони, подоконником; когда старик наклонял голову к стеклу, у него возникало ощущение, что он смотрит из зависшего над землей вертолета. За квадратиком дворового асфальта на сотни гектаров простирался вокруг парк; сейчас местами на его вершинах лежали языки тумана. Минут через десять — пятнадцать, знал старик, языки будут все меньше и меньше, истончатся они и вовсе рассеются на пути к родимым облакам.