Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

— Геолог Бронников здесь проживает? — звонко крикнула она в дверях.

Водитель вездехода с обындевевшей бородой нес за ней большую сумку и озябшего, жалобно блеющего ягненка.

— Ну баба! — в полном восхищении мотал он головой. — Екатерина Вторая, а не баба!

Бронников даже обрадоваться по-настоящему не сумел.

— Дурочка! — закричал он. — В такой мороз! С твоими клапанами!..

Не сняв дохи, она отвернулась и заплакала. Стуча копытцами, бегал по половицам озябший ягненок, жалобно блеял.

— Я рис привезла, — всхлипывала Алена, — продолговатый, ханский. Думала, плов приготовлю. А ты… Ты…

И даже сдержанный Бондарь, сердито поглядев на Бронникова, покрутил пальцем у виска. В своем ли ты уме, мол. Все остальные молчали. Был обед. Не доев, поднялись, ушли на мороз, к станку.

— Вернусь завтра, — сказал он наутро, — так и быть, готовь свой плов, да побольше, на всех.

До ближайшего сельсовета в рыбхозе «Озерный» верст двадцать. Вьюга за эти четыре дня ничуть не ослабела. И температура та же, под пятьдесят. И все та же жуткая декабрьская мгла. В «Озерный» он пришел около полу, ночи. Ввалился в первую же избу, отогрелся чуть, поел, спирту выпил. Потом… Председателя сельсовета из постели вытащил…

Бронников оглянулся на пыхтящую за спиной техничку.

— Извините… Забыл, как вас зовут-величают… Заканчивайте, пожалуйста! Все уже вполне чисто. Идите отдыхать.

Обрадованная тем, что он сам с ней заговорил, женщина разогнула спину, устало улыбнулась. Глаза робкие, неуверенно всматриваются: можно ли слово сказать?

— Нина я, Нина Дмитриевна… Заикина… Я, Николай Иванович, все вас поблагодарить хочу. Уж такая комнатка хорошая. Сухая, светлая. Она в торце дома, поэтому… Нам с Семеном…

— Можно?

Еще одно явление. Марья Антоновна Яровая. Помощница Алены по теплице. Ну, от этой и вовсе не отделаешься.

— Николай Иваныч, я что узнала, — зачастила она, глядя под ноги, чтобы не наследить на чистом полу, — вы вроде в «Олешки» летите завтра? Так у меня к вам…

— Бондарь летит в «Олешки». Я — на Подбазу.

— Вот хорошо-то! Все ж подшефные оне у нас. Алена Михайловна мне как наказывала? Про подшефных, Маша, не забывай. Вот я и подумала… Хочу в их детсадик огурчиков оказией передать. Как думаете, возьмет Бондарь? Штук этак с десяточек?

— Отчего ж? Ему же лучше, не с пустыми руками.

— Вот-вот! Я и на Подбазу с вами пяток передам, ладно? Там ведь тоже подрастающее поколение есть. У Бояршинова две девочки. У гэсээмщика. У электрика детки… У… Если б, конечно, не стеклом наша теплица крыта была, а пленкой — период созревания, конечно, сократился бы. Тогда б…

Опершись на швабру, уборщица с неодобрением всматривалась в нахальную посетительницу. Рабочий день давно закончился, запирать пора, да ведь начальство не выгонишь. А тут еще эта… Видит ведь, что производится уборка… Хоть бы хны. Поговорить с человеком не дала, перебила…

— Николай Иванович, а как там у вас в этом плане? Ожидается наследник, нет? Как там Алена наша? Не подгадит?

Зазвенел телефон. Бронников по сверкающим, еще влажным половицам стремительно пересек кабинет, сорвал трубку.

— Тюмень? Але, Тюмень? Здравствуйте! Это Бронников говорит! Муж Алены Михайловны Бронниковой, в настоящее время она находится у вас на… Кто? Лечащий врач? Очень приятно! Да-да! Слушаю! Что? — Он бросил невидящий, сразу воспалившийся взгляд на двух замерших женщин, смотрел сквозь них, забыв даже об их присутствии, кивал головой, повторял «да-да…». Все реже кивал, все реже и тише произносил это самое «да…». — До свидания! — положил трубку. Взглянул на женщин, увидел их. — Температура нормальная, — произнес он с хрипотцой, — состояние удовлетворительное.

Марья Антоновна, пятясь, бесшумно вышла. Волоча намотанную на швабру тряпку, оставляя за собой на половицах влажную полосу, покинула кабинет уборщица. Бронников сел за стол, положил на бумаги руки со стиснутыми кулаками. Чайка на его лбу застыла, казалось, навсегда. Сдернул внезапно трубку с другого телефона, местного, набрал номер квартиры Бондаря. Редкие длинные гудки. Не вернулся еще Бондарь. Неужели там заночует? В «Олешки» же собирался. Завтра утром… Бронников вышел из-за стола, прилег на диван, ноги опустил на пол. Закрыл глаза. Почти на шевелясь, не изменив позы, пролежал так часа два. Поднялся, потянулся, захрустев плечами. Взглянул на часы. Одиннадцать… Спустился вниз, на высокое тесовое крыльцо, у которого стояла железная бадья с водой. «Просьба мыть ноги!» В двери конторы торчал ключ. Бронников запер, посмотрел на ключ, подбросил его на ладони. Надо его кому-то отдать, ведь сам он чуть свет — на Подбазу. По сухому податливому песку обогнул дом. Совсем рядом, на задах конторы, в длинном бараке, одном из первых в поселке, как раз и жила новая уборщица. Заикина. Обиделась, наверно. Он из-за Тюмени неразговорчив был… Да и с Марьей Антоновной суховато…

Окно в торце барака было чуть приоткрыто. За полосатой занавеской — свет. Бронников решил, что это как раз ее окно. Осторожно постучал в стекло. Занавеска заколыхалась, раздвинулась.

— Нина… Нина Дмитриевна… Извините, я…

— Ничего-ничего! — лицо ее радостно осветилось. — Я не сплю! Если что нужно…

— Возьмите ключ. Откройте завтра утром контору.

Лицо ее чуть померкло.

— А, да-да! Я не знала, как быть. Вас ведь не выгонишь. Давайте, — взяла ключ и, как бы боясь, что он сейчас уйдет, пытаясь удержать предложила: — Может, чаю хотите? Как раз вскипел. С сушками!

— Чаю? М-м… Можно, — кивнул он неожиданно для самого себя. — Только… Входить — соседей беспокоить. Вы мне в окно, сюда… А?

— Как же это? Неудобно!

— Ничего. Давайте!..

Она исчезла. Отсутствовала минуту, появилась и с неловким смехом протянула ему в окно большую эмалированную, полную до краев чашку и маленькую, пригорелую сушку. Макнув сушку в исходящую паром ароматную жидкость, Бронников надкусил, аппетитно похрустел и, обжигаясь, сделал глоток, другой. Она пила чай с той стороны окна. Не отставая и не обгоняя ни на один глоток. Даже сушку макала в свою чашечку одновременно и точно так же, как он.

— Значит, всем довольны? — спросил он, сделав еще глоток.

— Так ведь долго хорошего не было, — подхватила она с готовностью, продолжая прерванный Марьей Антоновной часа три назад разговор, — в кои-то веки с сынком живу, одним домом. Шалопутный он у меня был, непокорный, хитрый. Дисциплина у него, Николай Иванович, хромала, понимаете? На обе ноги. С самого из детства. Убежал от меня. Нашли, вернули — он опять. Даже… Даже, — на глаза ее навернулись слезы, — на чужое колесо польстился. У соседского «Москвича» колесо открутил, стеклы тоже повынимал. А сосед у нас грамотный был — добился, посадил. Небось знаете?