Всеволод Иванов - Кремль. У

— Денег от тебя мы взять возьмем, но какая тебе прибыль, у тебя в Мануфактурах есть церковь и кружка, ты и через ту церковь смогла принести. Безличный дар угоднее богу, сестра.

— А ты вынеси кружку, святая душа-богородица, вынеси на кухню, смирись и поклонись жертвователю! Я в кружку по червонцу буду опускать, а вечером прибежит ко мне Мустафа-красавец, украдет у отца коня и внесет мне пять червонцев и еще твой березовый портрет в придачу… рыбки, козявки, вишь, плавают по портрету…

— Побаловался иконописец, не должен был светский портрет снимать, я его предупреждала, прости уж, Клавдия…

— Васильевна, богородица, Васильевна!

— Клавдия Васильевна… Принесу я тебе сейчас кружку.

— Нафаршировали тебя смирением, девушка, неси. Не стыдно грешные деньги брать? Похотью от них несет на версту.

— Крест все смоет — и похоть и твои намеренья, Клавдия Васильевна, не для себя копим.

Агафья вернулась быстро. Гурий услышал шелест бумажек и смех Клавдии:

— Руки-то у тебя, богородица, жадные, руки бы надо иконописцу рисовать. Венички-то кто это тебе поднес, веничками-то тело чье стегаете, не Мустафа ли тебе поднес венички и не в бане ли ты его хочешь в христианство принять? Торопись, а то я его сегодня же окрещу и не выпущу, сестрица, застрянет у меня азиатец. Острастила ты Кремль, а я Мануфактуры отращу, и подхватит нас обеих такая сила, которой я в жизни не могла найти, и понесет и закружит. Кто же тебе веники нарвал, не Лука ли Селестенников, правдоискатель и убийца?

— Лука Селестенников — верный богу человек, а принес мне венички Афанас-Царевич, он все по лесам, вот и нарвал и насушил.

— Убийца Лука Селестенников, Агафья, а вы его в соборе держите?

— Зачем мне такие слова говорить, говори кому другому, с кем тебе надобно говорить.

— Правила-то жизненные ты как знаешь, богородица, по профессии моей глупо б мне не помогать сыщикам, а отсрочиваю всё!.. Лука Селестенников первый повел меня в баню, а в парной бане… дай-ка еще сюда кружечку, еще за внимание твое бумажку опущу… а в парной бане было три грядочки, три точеных брусовых лавочки…

— Твоя слабость, ты ей и мучайся, Клавдия Васильевна.

— И твоя тоже слабость, и тебе придется мучиться. Слушай! Было там три окошечка, было все бело-побелено для меня правдоискателем, на которого я тебе доношу и которого ты должна бояться.

— Я бога боюсь одного!

— Слушай! На первую грядочку положила я шубку, а правдоискатель в предбаннике ждет, на вторую белую шитую сорочку. На первую стопочку положила я тонкое полотняное полотенце, а на вторую березовую стопочку — свою дорогую свободушку. Просунулась его рука и добавила на первое окошечко мыло в зеленой бумажке и по бумажке белые цветочки, а на второе окошечко чистый гребешок для коротких волос и белила с румянами. А сам ждет! Поставила я на первую лавочку медный таз с ключевой водой, а на соседнюю лавочку мыло. И распустила я три разноцветных шелковых ленты, и повисла моя коса до сухожилий, и тогда сказал Лука Селестенников: «Нет в тебе истины, девка, прощай!» И ушел из предбанника.

— Врешь на Луку Семеныча, девка!

— Задела, барышня, ты думаешь, все люди так просто и ходят распахнутыми. Были глупы, девушка, истопники, — не упарилась я: были глупы, девушка, водоносники, — не умылась я, — а с волей все-таки рассталась… Я Библии твоей, девушка, покупать не стану, я книг не люблю, я на работу вашу зарюсь, на рвение. Я врагов вам хочу указать!

— Прости меня за возглас, сестрица, какой же Лука Селестенников убийца?

— А ты меня обрати в веру, я тебе расскажу подлинно, покаюсь, и назначишь ты меня своим представителем в Мануфактуры, и будет у тебя здесь иконописец, а у меня рыжий Вавилов. Откройся мне!..

— Живи, как жила, думай о боге, он тебя обратит.

— Ну, ты хоть мне Вавилова подари, благослови мне его.

— Если обратишь в доброту, бог тебя благословит.

— Подарила, отдала, носить тебе Вавилова тяжело, локай его, Клавдия! Сильно тебе хочется остругать по-православному Мануфактуры, Агафьюшка! Правильно, надо их брать, оттаивать, осчастливливать во имя Христа…, Дай-ка еще кружку!..

Разбойничьи плечи с синим полушалком на них спустились по крыльцу, прошли мимо яблонь, садом, к собору. На паперти в два ряда сидели слепцы. Слепцы, главным образом, были из солдат германской войны, спившихся и выгнанных из Союза инвалидов. Они разъезжали по базарам, по престольным праздникам и распевали религиозные песни про бога, в которого они не верили; им было и весело и страшно. Они прерывали песню для того, чтобы вставить в нее имена проходящих. Имя Клавдии они не вставили. Клавдия раскланялась с ними насмешливо. Она заглянула в собор. Собор переполнен.

[Товарищ] Старосило, покачиваясь, шел через площадь. Кончилось, — Кремль переименовали в волость, Кремль отдали за штат, название города присвоено Мануфактурами. Город Мануфактуры! Ломовики перевозят учреждения в город Мануфактуры. В городе Мануфактуры заседает горсовет, а тов[арищ] Старосило отправил сегодня архив, находящийся в клетушке против вика, в клетушку, где некогда помещался будочник. Он, тов[арищ] Старосило, побеждавший и диктовавший, теперь председатель волостного исполкома! Тов[арищ] Старосило запил.

Зинаиду в первый день ее заместительства больше всего удивил архитектор А. Е. Колпинский. Он заявил, восторженно поднимая глаза, что самое важное в теперешней работе — это уметь клянчить. Зинаида рассмеялась, но, просматривая и подписывая бумаги, звоня по телефону, разговаривая со строителями, она поняла, что архитектор во многом прав. Сам архитектор держал себя так, точно ему от восторга перед происходящим не удержать головы на плечах. Архитектор и смешил, и удивлял, и злил ее, она не могла понять, где у него притворство соединяется с истинным чувством. Поздно окончив работу, пообедав в столовой при горсовете, она поняла, что возвращаться ей в дом «пяти-петров» трудно, но и причинять горечь Колывану Семеновичу, которого она очень любила и прощала ему все — и страсть к колокольному звону и стыдливую его веру в бога и в то, что он, строя дома, думает, что совершает полезное дело не только для себя, но и для поселка и что постройкой домов люди могут спастись от разврата, самым отвратительным явлением которого он считал появление в Мануфактурах сорокарублевой Клавдии. Сорок рублей!.. а законы гонятся за тобой, хватают тебя за ноги, вырывают те места, которые чуть-чуть покрылись жиром, а ты способен бросить ей сорок рублей! Сорок рублей! Колесников, узнав, что Зинаида выбрана заместителем, потребовал от нее службы и доходов всем «четверым думающим».

Зинаида нашла Колесникова в клубе. Ей трудно было отказывать ему, она привыкла да и не любила лишних раздумий и сожалений. Но уйти надо: и сейчас Колесников хвастал, что по первому снегу возобновит кулачные бои и что стенку они поведут от самого клуба по Ужге. Злость на Вавилова копилась в ней. Унылый, сутулый, рыхлый и рыжий, он возбуждал в ней чувство отвращения и в то же время любопытства. Он все-таки хотел что-то сделать, он писал какие-то бумажки. В комнате должны были собраться люди, интересующиеся спортом, но пришли только «четверо думающих», но и то трое из них ушли, оставив Зинаиду с мужем. М. Колесников ходил из угла в угол, упрекал Зинаиду ее общественной работой, и как только он к ней попробует с лаской, так она сейчас же на собрание. Что ж, она на собрании, видно, с мужиками спит? Он схватил ее за плечи и поволок к окну. Под окном у дамбы слышался плеск, разговор. М. Колесников стал ее тискать. «Милитон!» — раздался от дамбы голос Вавилова. М. Колесников пыхтел, трясся. Зинаида выскользнула у него из рук и сказала: