Всеволод Иванов - Кремль. У

Он посмотрел на каменную бабу, которую в ту минуту принимал за Агафью, он ее обнял за шею, от нее шел холод, он напрягся и поволок. Он притащил ее на плечах, Агафья улыбалась и крикнула ему, что надорвешься. Он бабу поднял с огромным усилием и кинул в реку. За ее падением пошли круги. Он стоял опешивший.

Агафья смотрела на него с сожалением. Он смотрел за полетом сорок, как всегда, стремившихся над мостом к кремлевским садам, он сказал Агафье:

— Ты зазналась, и с тобой сейчас трудно говорить, я напряг свои силы и бросил бабу, а ты приняла это так, как будто я щепку бросил, я и сейчас ухожу, и ты меня помни, и вот что я тебе предложу: вот перед тобой сороки и вот Ужга, я буду каждый день убивать птицу, в память моего ожидания кидать ее перья в реку, и они поплывут, и ты их смотри.

Он сорвал с себя одежду и в одном нижнем белье, кинув все, пошел вдоль берега, он прошел через мост, поравнялся с возом сена и исчез.

Шутите, шутите, шути, шути! Друг твой ушел, Агафья, на что-то ты обсчиталась, Агафья.

Она вошла во двор. Гурий исполнил свой урок и сидел подле бани на солнышке, читая книгу.

Он сказал:

— Готовлю книгу и хочу дать прочесть Еваресту, может много полезных сведений почерпнуть, самое важное и для человека и для животного в его социальной жизни — уметь льстить.

Он, видимо, не стыдился того, что его избили, и знал ли он, что это подстроено Агафьей, она не хотела начинать и не могла начать разговора об этом. Она спросила, что не устает ли он и не желает ли, чтобы она взяла в дом невесту для него, он опустил книгу на колени и задумчиво сказал, что подумает, он протянул, что тягостно — молчать, помнить, страшиться, понимать и не мочь рассказать миру. Он перенес разговор на плотовщиков, он все знал, он одобрил, сказал, что Агафья правильно поступила, еще надо бы побольше пригласить. Передо мной стоит большое решение о женитьбе… Она не поймала его на порку, он ускользнул от ее тела, она и сейчас застыдилась того, что показалась этому сопляку голой почти, и, хотя ей надо было подождать с баней, что-то тянуло ее, она и подошла. Она спросила его о плотовщиках, он поднял лицо от книги: «Они колеблются, куда им деваться, что им с артелью устраивать, она права». Он тоже вышел за пролом к башне. Он ей хотел сказать, что она плохо бережет своих чад, что-то растерянное было в ее движениях, он наблюдал за ней с интересом, он почувствовал в ней что-то растерянное.

— Пойти посмотреть на бабу, что ли…

Она, услышав его слова, поспешно ушла в баню.

Агафья, когда входила, видела, что пришел Прокоп Ходиев, который зачастил, и за ним плотовщики, он сел на крыльце, даже и не желая заходить в дом. Она вошла с поленом. Она стояла голая, держа полено в руке, шел пар из бани, плотовщики побежали. Да, она поторопилась. Один из них, твердый и маленький, не стерпев, горячо кинулся к бане. Тут валялась ветка, и тот другой ударил его шутя. Гурий вышел и наблюдал с интересом, как они ищут в себе что-то плетями. Они вначале баловались, после нескольких ударов состязание их усилилось, они били себя уже в лицо, стараясь угодить за шею, они били изо всех сил. Они отскакивали, из дверей бани шел пар, и странное, щемящее удовольствие испытывал Гурий.

И. П. Лопта шел по валу с С. П. Мезенцевым и с тем, которого называли ростовщиком. Они остановились, и И. П. Лопта сказал, что он рад пожертвовать собой ради Кремля и еще даст взятку. И вот мастера не имеют пряжи, добавил ростовщик. С. П. Мезенцев попросил задаточек, ему тот дал конвертик, он сосчитал.

— Пятьдесят рублей — гроши-с.

Они увидали внизу на мосту Пицкуса, который, шныряя, шел и издали и махал рукой Мезенцеву.

Гурий посмотрел на С. П. Мезенцева, который просил его, чтобы тот не говорил о нем друзьям, которые рады его затравить. Но Пицкус уже устремился на вал. Гурий хотел предупредить отца и также хотел предупредить о людях из Мануфактур (кое-что есть в Мустафе, но лучше его не крестить). В бане уже было тихо, пар исчез, плотовщики унялись, их разнял П. Ходиев, которому самому хотелось сдержаться, он старался быть тихим и ласковым. Агафья вышла, наслаждающаяся соперничеством. Гурий стоял на пороге, он остановил ее и сказал:

— Пойди к реке, согрейся, закрой тело, здесь будет слово божие. Она посмотрела на него с ненавистью, взяла его за плечо, хотела оттолкнуть, но, кинув сверток, еще он не успел опомниться, она протащила его через пролом и, указывая на реку, спросила:

— Видишь, что плывет?

— Перья, — ответил Гурий изумленно.

Азиатцы из Дома узбека пришли к тому наркому, которого должен был встретить в Москве Лука Селестенников и не встретил. Нарком был тучен, ехал лечиться, и он с радостью разговаривал со всеми узбеками и девушками, он с удовольствием смотрел на тот пролетариат, который они ему создадут, так как ему надо было кое-что сохранять из старинной пышности для Азии, а он мечтал завести пролетариат где-то на границе Индии или Персии. Он было начал говорить на свою излюбленную тему, и Имаил и Трифон Селестенников соглашались с ним, и Измаил шептал: «Учиться бы тебе, Мустафа», в голосе наркома было много теплоты. Измаил боялся, как бы нарком не спросил, где Мустафа Буаразов и как ответит ему отец, что сын его пользуется каждой свободной минуткой для того, чтобы бежать в Кремль и которого девка даже не впускает в дом на потеху мещанам, Кремля обывателям. Измаил вышел из вагона, огорченный. Быть бы тебе умным, Мустафа, какой поучительный разговор пропустил, ведь Измаил может забыть, пока тебя найдет и пока заседлает коня.

Нарком выразил желание видеть Луку Селестенникова, разговор с его сыном мало удовлетворял, ему нужен знаменитый специалист, здорово работавший у бывших владельцев Мануфактур Тарре, но ныне отказавшийся от работы, [хотя] и выразивший [было] желание работать, его уговорил сын, но теперь [он] вновь отказался: в чем дело? Со стыдом должен был сказать Трифон Селестенников, что отец его влюбился, овладел им род запоя, кое-что в этом есть и от запоя. Не скрывает ли действительно Лука Селестенников вроде убийства, о чем говорила по поселку Клавдии и о чем болтает актер, но Трифон Селестенников вслух не высказал своих мыслей. Измаил пошел последний раз крепко поговорить с сыном. Кто-то даже вслух рассмеялся, а тут еще Насифаты, сестры, у которых отец похоронен в Мекке и которые желали бы поехать и взять оттуда его прах, потому что отец был только погонщиком верблюдов и безбожником, а умер в Мекке, и считают его теперь за святого.

Вавилов привел архитектора в подвалы, везде действительно, как и говорил П. Лясных, сочилась вода, он его даже ниже не стал спускать, потому что там грязь. Архитектор и здесь нашел повод восхищаться, что столько лет стоит дом и его еще не обрушили и что какой пролетариат смелый, сидит в таких зданиях. Он воспользовался случаем, чтобы похвалить прозорливость Вавилова, выругать интеллигентские комиссии, в которых он, кстати, сам и был председателем, кое-что запустил и насчет властей, но весьма лояльное. Вавилов указал на то, что ремонт производим, бесполезно, хотя хозяйственная комиссия уже и наняла рабочих, но архитектор высказал, что, возможно, ремонт и удастся, иначе снова смета, а без ремонта и печки-то обвалятся, печки больно плохи, он же второй раз и официально отказывается на себя брать ответственность, он не берется судить: сейчас вода — открылся родник, а через неделю он прекратится и воды не будет, он сразу сдал на попятную, и Вавилов понимал, что делать бесполезно, но придется делать, и, чтобы отложить, у него нет авторитета и никто в правлении клуба его не послушается. Они дошли до ворот.