Всеволод Иванов - Кремль. У

— Земля, граф!.. Народы, граф!.. Умы!..

— На столах валялась колбаса, кочаны капусты и синие скользкие грузди собственного засола и собственной крепости. Каждой осенью Гусь засаливал сорокаведерную бочку груздей и две бочки капусты. Он рубил капусту сам, кочаны окружали его, нож сверкал, живот его гудел, он не пил целую неделю, он трудился, он пробовал на язык соль, сам кипятил воду!..

Клавдия допила до дна чашку. Клавдия пустилась в пляс, плечи обнажилить, и Гусь-Богатырь, указывая на ее плечи, колыхал животом:

— Уплывут, честное слово, уплывут от нас отдельно плечики, в Москву, и останемся мы без милости!..

В сенях темно. Вавилов зажег спичку. На бочке с капустой он увидел обрывок веревки. Он ухмыльнулся, схватил и понес его в кармане, вместе с перочинным ножичком и записной книжкой. Он поравнялся с клубом, хотел было снять шапку, попрощаться, — безрассудно он направился к так называемым Императорским прудам и к тому пруду, который он отметил цифрой четыре, у которого стояла расщепленная береза, похожая на вилку. До ближайшего сука он легко дотянулся рукой, ему показалось низко, он влез на березу. Он скинул фуражку; холодный ветер освежил его, и он подумал.: что в конце концов он делает самое разумное, так как нельзя существовать на людскую жалость, а его служба в клубе не больше, как проявление рабочими жалости к нему. Двенадцать суков он насчитал под собой, на тринадцатом вешаться глупо и манерно, он спустился: если уже вешаться по цифрам, то вешаться на одиннадцатом! «Как мало в жизни величественного, — подумал он. — Пришел ты вешаться, а считаешь сучья, и в сущности получилось так, что ты всю жизнь только и думал об этом, а жил для того, чтобы выбрать одиннадцатый сук!..» Он прикреплял веревку. Гусь-Богатырь заботился о своих клиентах, он даже им веревки крепкие приготовлял, чтобы хорошее воспоминание о нем имелось при человеке до конца. Но откуда Гусю денег на веревки столько набрать, сколько людей отчаялось?.. Вавилов поднял петлю, наклонил голову, и записная книжка чуть не выскользнула из кармана, он поймал ее и рассмеялся: вешаться хочешь, а жалко, что из кармана падает книжка. И он подумал, что будет лучше, если он напишет людям письмишко. Он черкнет, что повесился по семейным обстоятельствам, а не по общественным. Зачем ему плевать на общество и уходить, как волку; люди в конце концов стараются сделать друг другу лучше, они совершают много ошибок, но и не ошибаться им нельзя, им даже полезно и следует ошибаться!

Он достал книжку, карандаш оказался сломанным, он обрадовался тому, что с ним был ножичек. Он чинил карандаш, коричневые стружки бойко относились ветром; пруды светлели под ним; у лужайки, где вползла на него змея, он разглядел муравьиную кучу, муравьи домовничали бойко; пень подле кучи был ими весь источен весьма замысловатыми узорами; он поднял голову выше, увидел Мануфактуры, туман над Ужгой, и на Ужге, как чудесный цветок, чудился миру Кремль! Кремль доставал острыми тенями соборов и башен Ямской луг и тянулся к Мануфактурам! Карандаш был давно очинен, и ножичек строгал сук. Ножичек скользил по бересте, обнажалась жирная зелень подкорья, и, наконец, показалась; мокрая и белая древесина. Смола не мешает ему, кора соскальзывает легко, ножичек носится и добывает древесину! Довольно он остолопил, минерализировать себя надо, черт возьми!.. Весело Кремлю, пока Мануфактура спят!.. Он осмотрелся, стоит ободранный одиннадцатый снизу сук, и на нем крепкая и свежая веревка. Смешно, действительно смешно. Он спрыгнул, еще раз посмотрел на веревку.

Смешно!

Он направился к Ужге, выкупался и пришел к клубу. Он позвонил сторожу. Но едва раздался звонок и едва он услышал шаги сторожа, он сразу забыл, зачем он пришел, а пришел он осмотреть подвал, — ему представилось, как сторож ругается, что будят его ни свет ни заря, и Вавилов спрятался за будку мороженщика. Сторож открыл дверь, ругался, зевая, а затем подумал вслух: «Досада, а если приснилось?» И тогда лишь Вавилов смог пересилить себя и со стыдом выйти из-за будки и попросить с дергающимся сердцем ключи.

— Пожалте-с, — сказал сторож испуганно. — Ревизия, что ль?

Нашел и прорубил в Кремлевской стене дверь профессор З. Ф. Черепахин, рабочие работали четверо суток: двести лет, говорит, как замурована дверь, — но материала в его хозяйстве на калитку не оказалось, и он очень удивлялся, что «Я понимаю, когда нет яиц и приходится мне стоять в очереди, но чтоб лесу…», ему предложили на складе бревно, и еще фортель: размыло осенними дождями дорогу, и нашли две каменные бабы, он их тоже приволок к дверям, но втащить не было сил, рабочие ушли спешно ремонтировать клуб Мануфактур, заставил пролом лоптинской дверью, и собаки пролезали под нее и мальчишки, но тут же мандат, где попротестуешь!

Е. Бурундук пришел к Агафье и застал ее здесь у пролома, она хотела выйти на Волгу, топилась баня. Гурий носил воду, и все это возмущало Е. Бурундука. Ей было жалко его, она его помнила с детства, и эта память злила ее особенно, сейчас он пьянел час от часу больше, а тогда не обращал на нее внимания.

Он ходил по двору, приготовленные прутья для верши, которую он плел, кинул подле бани, смотря, как Гурий тащит воду и из его усталых рук она льется медленно. Бурундук приставать начал к Агафье: почему-де она разговаривала с Клавдией, почему-де ее портрет, нарисованный Еварестом, попал к Мустафе, и тот и та хвастаются, почему-де Лука Селестенников не едет вместе со своими плотовщиками к Уралу, а вздумал организовывать какую-то артель, — смотри, скопыснешься ты, Агафья, почему плотовщики готовятся к ней сегодня прийти, на какое такое собеседование. Она держала веник под мышкой. Хороший полдень. Она смотрела на Бурундука с сожаленьем.

— Ехал бы ты лучше, Ефим, в горы, пора начинать охоту!

Клавдия, подумала она, смотря на проходящего по двору Евареста, маленького, изящного, завидует, что у нее такой любовник.

Даже Захар Лямин, полусумасшедший, упал перед ней на колени, выл и сознавался в каких-то убийствах, она его прогнала. Она зашла в баню, посмотрела, сильно ли натоплена каменка, еще было рано, она вернулась. Ефим все еще метался по двору, он возмущен был тем, что она даже с З. Лиминым обращается вежливей, чем с ним, она, чтоб с ним не разговаривать, вышла через пролом к валу, там стояла каменная баба. Е. Бурундук вышел тоже на вал.

— Пойдешь ты со мной или нет? — весь пылая, спросил он.

— Не пойду, — ответила она.

Он воскликнул, что она ему не верит, он теперь уйдет в горы, за дичью, к нему будет ездить сам Е. Рудавский. Он воскликнул:

— Возьми меня, Агафья, я могу кинуть тебя в реку так же, как кинул себя и свою душу.