Евгений Суворов - Соседи

— В зароде играли.

— Кто разрешил?

— Никто. Надо же где-то прятаться.

Яшка ничего не боялся и никогда не врал: глаза выпучит, рот откроет — и слова сыплются, как из пулемета. Уж на что Аким бывал скор на расправу, и то не удержится, разулыбается: сын-то, Яшка, за словом в карман не лезет! Это уж точно, старших братьев, туды их растуды, обскачет! Но оказывается, и самый младший дальше четвертого класса двигаться не хотел.

Аким снял со стены ружье, заложил в него патрон с картечью и говорит:

— Переоденься в сухое, и пойдем.

— Куда? — обрадовался Яшка. Он готов был идти в любой дождь в любую грязь куда угодно, только бы не учиться.

Аким рассердился:

— Чего обрадовался?

— Люблю ходить по дождику!

— По дождю любят ходить дураки.

— Ну и что, мне дураком хорошо.

— Этому тебя в школе учили?

— Нет.

— А чего болтаешь?

— Я не болтаю. Ну пошли, что ли. Чего стал? — сердился Яшка на мешкавшего отца.

Аким не замечал, как включался с Яшкой в словесное состязание, прибегая нередко к запрещенным приемам, — мог щелкнуть Яшку по затылку или рвануть за ухо. Этот прием отца Яшка знал в доскональности и, быстро отвечая, не менее быстро увертывался от щелчков и оплеух.

На этот раз словесный поединок никто не выиграл — ружье, которое Аким все время держал в руках, несколько отвлекало Яшку. Отец прикинул, как увеличатся его шансы на улице, и он бодро махнул прикладом ружья, указывая на дверь. Яшка, оттолкнув приклад, снисходительно глянул на отца и, не торопясь, вышел в сени. Отец, не опуская ружья, шагнул за ним следом.

— Подними ружье! — приказал Яшка. — Иль повесь на плечо, я не арестованный.

— Шагай-шагай.

— Подними ружье, кому сказано!

— Я тебе сейчас подниму. Кричишь, чтоб соседи услыхали? Где же твоя смелость?

— Куда идти? — пренебрежительно спросил Яшка.

— К зароду.

Яшка, не разбирая, сначала по самой глубокой луже, а потом по самой большой грязи направился к зароду.

Аким не выдержал:

— Дороги не видишь, лезешь то в грязь, то в воду?

— Хочу и лезу, — огрызнулся Яшка. Он развязал ворота, хмуро глянул на отца. — Вперед пойдешь, что ли?

— Драпануть хочешь?

Яшка, не удостоив отца ответом, пошел, слегка согнувшись, вперед. Но тут же он вспомнил, что красные идут на расстрел с гордо поднятой головой, и он пошел на расстрел в точности так же. Пройдя шагов двадцать и оглянувшись, точь-в-точь как оглядывались красные, он, не останавливаясь, предупредил отца:

— Будешь стрелять, скажешь, я не люблю, чтобы мне стреляли в спину.

— Ладно, — пообещал отец.

Яшка шел так, будто руки у него связаны за спиной. Ни то, как шел Яшка, ни то, как он держал руки, Акиму не понравилось, и он скомандовал:

— Поднять руки вверх!

Находясь в наивыгоднейшей позиции, Аким не ожидал от сына новой дерзости: Яшка, продолжая шагать к зароду, все так же, не оглядываясь, вытянул назад правую руку и показал отцу сложенную по всем правилам фигу. В другой бы раз Аким изловчился и треснул Яшку по пальцам, но сейчас надо было дойти до места без тычков.

— Стой! — скомандовал он Яшке.

— Не дошли еще, — ответил Яшка. Он нехотя остановился среди мокрого зеленого луга, медленно оглянулся и, сожалея, что все скоро кончится, сказал: — Около зарода интереснее.

Аким зашел вперед Яшки, отпнул подальше в сторону увесистый белый голыш и укоряюще произнес:

— За тобой если не смотреть, схватишь голыш и залепишь родному отцу в голову.

— А ты не лезь первый.

Не дожидаясь разрешения, он двинулся к зароду. Аким с ружьем наперевес поспешил за сыном, ругаясь, что тот пошел без команды. Яшка шел нарочно медленно и соображал, что лучше: быть до конца смелым или, пока не поздно, дать стрекача? И еще одно соображение удерживало его от позорного бегства: Яшка верил, что в последний момент, когда отец прицелится, запоет труба, налетят всадники, отец оглянется — и в эту секунду один из всадников на скаку выхватит у отца ружье…

Яшка подошел к зароду, выбрал травянистый бугор, встал повыше, вглядываясь, не покажутся ли с какой-нибудь стороны красные. Но ниоткуда не было слышно пения трубы, лошадиного топота, и он вздохнул. Отряд явно запаздывал.

— Руки вверх!

Щурясь, Яшка с ненавистью посмотрел на отца и хриплым, не своим голосом ответил:

— Красные не сдаются.

Аким опустил ружье.

— Это ты красный, полная тетрадь двоек?

— Стреляй-стреляй, — сказал Яшка, и в его голосе Аким почувствовал угрозу.

В это время старуха соседка, Кирпичениха, вышедшая по нужде на улицу, поднялась из крапивы и крикнула:

— Ты что делаешь?!

Аким чуть не выронил ружье. Он увидел старуху, перелезавшую через прясло, потерялся совсем и не знал, что делать. Старуха, воспользовавшись заминкой, подошла к Акиму и без особых усилий разоружила его.

— Старый ты треснутый горшок! — ругалась старуха, волоча за собой ружье. Другой рукой она удерживала Яшку, который не знал, как поступить: вырваться из цепких старухиных клешней и подойти к отцу или подчиниться старухе, которую такой смелой он еще ни разу не видел? Оглянувшись, Яшка замешкался, и старуха сильно дернула его в свою сторону так, что Яшка едва не растянулся на мокрой и скользкой траве.

Подведя Яшку к пряслу, старуха пихнула ногой ружье, оставив его на горшковом огороде, а Яшке скомандовала:

— Лезь через прясло! — и выпустила его руку. Яшка перелез и кинулся бежать и от отца, и от старухи.

Аким обошел вокруг зарод, подбил снизу клоки сена, растеребленного ребятишками, подобрал ружье, валявшееся под пряслом, и, провожаемый суровым старухиным взглядом, поплелся домой, ругая себя и старуху, которой приспичило выйти на улицу именно в это время.

Случай этот всеми троими — Акимом, Кирпиченихой и Яшкой — рассказывался по-разному. Как самый правдоподобный воспринимался старухин рассказ: Горшок, не зная, как заставить сына учиться, повел его на огород и хотел застрелить, а старуха оказалась рядом и спасла Яшку. Позднее в старухин рассказ Яшка внес некоторые изменения, и дальше эта история рассказывалась так, как требовал Яшка.

Он так и не пошел больше в школу. Вырос и безвыездно жил в своей Белой пади. Его дети, двое старших, закончили по восемь классов и уехали дальше учиться. Младшие, еще двое, звезд с неба не хватали, но и отца не подводили: учились себе потихоньку и учились, и Яков был спокоен за них так же, как за двух первых.

Жизнь в Белой пади без Петра Ивановича не была полной. И если находились в ней люди, которые с успехом могли что-то делать без Петра Ивановича, будто его не существовало на свете, то, по крайней мере, эти люди составляли меньшинство. За тридцать два года пребывания в Белой пади он настолько вошел в жизнь каждого дома, что даже короткое отсутствие Петра Ивановича чувствовалось.