Юрий Либединский - Зарево

Он засмеялся и вопросительно взглянул на Константина.

— Очевидно, не только мы, но и враги наши понимают все значение тех событий, которые происходят в Баку, — медленно сказал Константин. — А Джунковский… Товарищ Сталин назвал его «сладкопевцем». Помните?

— Как же… А теперешнего градоначальника Баку товарищ Сталин припечатал еще крепче — погромщик.

Депутат встал с места. Заложив руки за спину, он, казалось, глядел куда-то далеко за стены этой комнаты.

— Да, погромщик Мартынов… Значит, погромщик не справился — посылают «сладкопевца», более хитрого и гибкого, но не менее свирепого. «Старый тифлисский клоун» — еще называл товарищ Сталин Джунковского. Значит, будут и медоточивые выступления, и кровавая клоунада провокаций… Трудно придется бакинским товарищам… И вот тут-то и начинается ваша задача: дать бакинцам почувствовать эту самую питерскую подмогу, о которой вы так хорошо написали.

— Да, мне посчастливилось, я был свидетелем путиловских событий. И это путиловское «подмогнем» я не забуду, не забуду! И то, как в ответ на подлое нападение конной полиции на безоружный митинг раздалось: «На баррикады!» Сегодня удалось подавить, а завтра, когда сразу весь пролетариат выйдет на улицы столицы… — говорил Константин медленно, точно разглядывал что-то в дали времени.

— Ну, я вижу, вам все понятно. Еще хочу я через ваше посредство передать Шаумяну то, что никакой почтой и телеграммой не сообщишь: я постараюсь потихоньку от властей предержащих сам приехать в Баку.

— Это очень хорошо, — сказал Константин не вставая.

Депутат быстро взглянул на него.

— У вас еще что-то есть ко мне?

— Хочу посоветоваться с вами, как с товарищем. Да что рассказывать, прочтите сами.

«Спасибо тебе, Костенька, за денежки, а того больше за сыновью любовь, — написано было крупными, старательно и неумело выведенными буквами. — Деньги твои очень кстати мне пришлись, потому что я расплатилась с долгами. Я ведь больна еще со святок, вот долги у меня и скопились. Колола дрова, зашибла топором ногу — и даже кровь не пошла. Похрамывала я, конечно, но и на постирушки свои ходила. А потом нога распухла, даже валенок невозможно натянуть. И тут уж никуда из дома не выйдешь. Потом соседки фельдшера позвали — молоденький, сердитый, все ругался, почему раньше не позвали. Отвезли меня в больницу земскую, и лежу я здесь в чистоте, и есть кому напиться подать. Только спокоя нет, что кругом долги, всю ночь считаешь — ведь всем соседям задолжала и в лавочку тоже… Знаешь старика Возьмилкина, он приходил, когда я болела, и грозился: когда, мол, помрешь, так все добро твое если и продать — и то долга не покрыть… А я и без него знаю, что не покрыть. И всю ночь лежишь, считаешь — и все ошибаюсь: или двенадцать с полтиной рублей, или тринадцать рублей пять копеек, трудно без бумажки считать. А тут, как твои денежки мне принесли, я сразу все долги раздала, и теперь одна у меня забота: тебя бы увидеть, Костенька, а то два раза резали, а лучше не стало». И больше ничего не было написано в письме, и даже подпись была смазана.

— Гангрена, верно, — тихо сказал Константин.

— Ну, уж и гангрена! — быстро перебил депутат. — Ну конечно, надо бы тебе к ней попасть. Мать! — вздохнул он и опустил голову.

— Я узнал о ее болезни еще в Самаре, только из тюрьмы вышел. И надо бы мне туда, а я — сюда, — виновато сказал Константин.

Депутат поднял голову и блестящими, свежими, точно омытыми глазами взглянул на товарища.

— Ну и молодец, что сюда! — громко сказал он. — А как же иначе? — И встал с места.

Константин тоже встал.

Депутат положил на его плечо свою сильную, тяжелую руку.

— Мы так условимся, — сказал он, — сейчас отправляйтесь в Баку. Дело там неотложное, верно?

— Верно, — ответил Константин.

— Ну, а как кончите, только одно задание: проведать матушку. — Он помолчал. — И мне напишите, как она там. Чудные дела: прочел письмо, и кажется, что давно уже знаю ее. Видно, хороший человек. И грамотная, — с оттенком удивления сказал он.

— Я обучал, — ответил Константин.

Крепкое рукопожатие. Не выпуская руки Константина, депутат подвел его к другой двери кабинета — не той, в которую он вошел.

— Лучше вам здесь выйти, вас проводят.

Константин ушел. Депутат подошел к двери в приемную и открыл ее. В маленькой приемной на ступеньках, на подоконниках — везде разместились рабочие. Едва дверь открылась, как вперед шагнул белокурый, с широким бледным лицом рабочий. В его голубых ярких глазах пылало откровенное волнение. Депутат кивнул ему. Это был Иванин, активный партиец, работавший токарем на большом петербургском заводе.

— Вы извините меня, товарищ депутат, мне бы только один вопрос задать. Товарищи, простите, только на секунду, — обернулся он к людям, наполнившим приемную.

Депутат покачал головой и впустил Иванина в кабинет. Тот, войдя, оглянулся кругом.

— А где Константин? — спросил он.

— О ком вы говорите?

— Да кто у вас был здесь… То есть, простите, не мне спрашивать. Это был Костя? То есть Черемухов Константин?

— Он самый, — подумав, ответил депутат, вопросительно вглядываясь в взволнованное лицо Иванина.

— Ну, я его узнал. Хоть он и стал очень солидный, но ведь он, он… Мы в ссылке вместе были. Где он? Ведь он у вас где-то здесь?

— Нету его здесь.

— Ушел? Так я догоню. — Иванин двинулся к двери.

— Горячитесь, товарищ Иванин, — предостерегающе сказал депутат. — Во-первых, вам его не догнать, во-вторых, если бы это даже удалось, так, короче говоря, кроме вреда, ничего бы из этого не получилось. Он исполняет важное поручение партии, и вряд ли в ближайшие месяцы вам удастся его встретить.

— Значит, увидеться с ним нельзя? — Иванин покачал головой, видно было, что он очень огорчен.

— Нет. Ну, привет от вас я, может быть, вскорости смогу ему передать, — мягко сказал депутат.

С моря день за днем дул мягкий ветер — теплая и влажная «моряна», — день за днем над Баку раскидывалось голубое небо, изукрашенное легкими, идущими с моря облаками — точно караваны верблюдов, груженных бурдюками, наполненными водой. Облака отбрасывали тени, быстро бегущие по рыжим, песчано-желтым, голубоватым и горюче-зеленым землям Апшерона. Безмолвно стояли черные вышки, и только из нефтяных скважин продолжала струиться нефть — жирное молоко из щедрой груди матери-земли — и медлительно стекала в нефтяные амбары, переполняя их и превращая в нефтяные озера.

После того как Науруз вынес раненого Кази-Мамеда со двора Сеидовых и донес его до промысловой больницы, ему, понятно, нельзя было вернуться к Алыму, на сеидовские промыслы. Но он не остался без дела. Руководители забастовки, которым подчас нельзя было встречаться из соображений конспирации, посылали Науруза друг к другу с поручениями. И Науруз ночевал — то под кровом русской рабочей семьи и ел кислые щи, а на другой день в азербайджанской семье угощали его довгой, заправленной кислым молоком…