Юрий Либединский - Зарево

До этого ему пришлось видеть Азизбекова только на фото. Но оно не передавало его внушительной осанки, необыкновенных сверкающих глаз и выразительно-смуглого, оттененного черной бородой лица. В пальто столичного покроя, в инженерской фуражке с молоточками, он выглядел настолько внушительно, что Мартынов невольно встал при его появлении и, ответив поклоном на легкое движение головы, показал ему на кресло.

— Прошу садиться. Чем могу служить? — спросил он.

Азизбеков опустился в кресло и сообщил, что пришел по делу о запрещении любителям драматического искусства в Балаханах поставить новую оперетту Узеира Гаджибекова «Маштибад» — веселый водевиль развлекательного свойства. Мартынов во все глаза смотрел на дерзкого посетителя. Как спокойно, веско и даже красиво говорит этот сын каменщика! Хотя, конечно, образование в Петербурге получил, но как он смеет так разговаривать? Крикнуть бы ему: «Татарская морда, чего расселся?!» Нет, нельзя.

— Разрешение дано не будет, — буркнул Мартынов, отведя глаза от спокойного, дышащего вежливым презрением лица врага.

— Мои избиратели мусульмане просили меня узнать причину.

— Причин много. Первая хотя бы та, что вы на афишах везде объявили, что чистый доход со спектакля пойдет в пользу издания книги Сабира.

— Мы не сочли нужным скрывать это.

— Бунтовщик ваш Сабир, вот что! Думаете, мы не знаем? Мы все знаем, есть в Баку благонамеренные мусульмане, которые нас осведомляют!

— Осведомляют вас муллы, злейшие враги русского просвещения.

— Насчет просвещения — это не по моему ведомству. Но эти мусульманские священнослужители — царю своему верноподданные. А насчет Гаджибекова нам все известно, мы знаем, что он высмеивает…

— Он высмеивает фанатизм, невежество духовенства и дикость баев и ожиревшего купечества… Впрочем, нам, пожалуй, не о чем говорить, потому что вы заинтересованы в распространении всяческой тьмы и невежества, — вставая с места, сказал Азизбеков.

— Мы заинтересованы, чтобы вы и ваши сообщники не имели места для устройства сборищ, где вы проповедуете свои возмутительные учения.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, но если дело в устройстве сборищ, то и у вас для этого имеются все возможности. Но люди что-то не очень слушают вас.

Мартынов не нашелся, что ответить. Необычный гость вежливо попрощался и ушел. Мартынов выругался грязным ругательством, которое он усвоил еще в бытность свою околоточным. Поток текущих дел, прерванный появлением Азизбекова, хлынул и не дал возможности обдумать эту дерзкую вылазку. Но в этот же день ему позвонил по телефону сам старик Гаджи Тагиев.

— Да, я слушаю вас, господин Тагиев, — приникая к трубке, ответил Мартынов.

Тагиев звонил градоначальнику очень редко, обычно прибегая к посредничеству близких лиц, чаще всего Рамазанова. «Что еще ему нужно?» — раздраженно думал Мартынов, слушая учтивые вопросы Тагиева о здоровье его и его семьи и коротко на них отвечая. Однако в ответ нельзя было самому не спросить о здоровье старика. И пришлось выслушать жалобу на то, что врачи ему запретили есть жир, а «еда без жира — все равно что мир без солнца». И только после подробного рассказа о своем здоровье и о своих врачах старик по-другому, переходя вдруг на «ты», спросил:

— У тебя Мешади Азизбек оглы был, да? — и простонародная и живая интонация лукавства послышалась в этом вопросе.

— Вы подразумеваете Азизбекова? Неужели вы, Гаджи, тоже хотите поддержать этого врага бога, царя и отечества?

— Э-э-э… горячишься, градоначальник, горячишься… Вот ты слушай, какой у меня был разговор с забастовщиками. Пришли они ко мне, принесли вот такой список требований… Там они написали: и рабочий день чтобы был короткий, и заработок чтобы стал длинный, и дома у них плохие, и жены больные, и дети умирают… Что вам Гаджи? Тесть — женам докторов нанимать? Или мулла — детей отпевать? Я взял красный карандаш и все вычеркнул. Один пункт, самый последний, оставил: требуют вежливого обращения… Вежливого обращения? Сколько угодно…

— Я не понимаю ваших басен.

— Вот ты мне, старому человеку, слова сказать не даешь. А меня министры в Петербурге слушают. Я еще молодой был, а меня сам Менделеев-старик слушал. Только ты никого не слушаешь… Басня? Ты думаешь, старый Гаджи так себе плетет, от слабого ума? Э-э-э, Петр Иванович, невежливый ты.

— Ладно, ладно, Гаджи, дела, знаете, такие, что в горячку кидает.

— Одна у нас с тобой горячка. И этот нечестивый Мешади, он для меня, для мусульманина, наверно, хуже прыщ, чем для тебя. Мне из-за него ни встать, ни сесть. А спектакль разрешить нужно — вежливое обращение. Все остальное ни на копейку не сдавай, а спектакль пусть смотрят. Ничего, пусть смеются, думают, что Мештибат — старый дурак и старый Гаджи Тагиев — дурак, пусть смеются, такое время, что это можно стерпеть… Ты думаешь, почему Мешади Азизбеков с поднятой головой ходит? Потому что сколько они мутили мусульман — и только в эту забастовку добились, что они за ними пошли.

— Это вы правы, Гаджи.

Тагиев еще некоторое время поговорил по телефону и повеличался своей мудростью перед притихшим Мартыновым.

Положив трубку, Мартынов послал несколько крепких ругательств в адрес старика. Подумать только, этот старый татарин осмеливается совать нос в его дела! Но не признать правильности рассуждений Гаджи было нельзя. И спектакль был разрешен.

Так среди непрестанных тревог и огорчений забастовки незаметно подошел Петров день, именины Мартынова — праздник градоначальства. После торжественного молебна Мартынов пригласил отдохнуть на веранде, где сервирован был завтрак, самых почетных гостей: исполняющего обязанности генерал-губернатора контр-адмирала Мирона Адольфовича фон Клюпфеля, прокурора тифлисской судебной палаты Смирнова (присланного, как уверен был Мартынов, чтобы вести за ним наблюдение), а также кое-кого из старшего полицейского и жандармского начальства. По замыслу хозяина, предполагалось закусить, выпить и приятно провести время без Елены Георгиевны, в мужском обществе, полицмейстер Ланин расскажет анекдоты. Но едва расселись и Петр Иванович уже хотел поднять бокал за государя императора и всю августейшую фамилию, как Мирон Адольфович, извинившись за то, что нарушает праздничное настроение, со свойственной ему кошачьей гибкостью вынул откуда-то из-за спины — неужели там, в его контр-адмиральском, шитом золотом мундире был карман? — бумагу, очевидно, заранее приготовленную.

— Вечерняя почта из Санкт-Петербурга, — сказал он значительно и своим монотонным голосом прочел многословную и жалобную петицию волжских судовладельцев.

От имени биржевого комитета города Нижнего и своего Совета съездов судовладельцы обращались к министру путей сообщения Рухлову. Очень трогательно писали о том, что имеют честь «довести до сведения вашего высокопревосходительства о наступающей угрозе для судопромышленности волжского бассейна, в связи с забастовкой на бакинских нефтяных промыслах».