Юрий Либединский - Зарево

Незадолго до приезда Кемала и Харуна Науруз как-то под вечер посетил Верхних Баташевых, но они об этом словом не обмолвились. Нафисат во время посещения Харуна Байрамукова была дома, потому что нагорные пастбища в этом году позднее обычного освобождались от снега и скот наверх еще не перегоняли. Но, поняв по речам Харуна, что Наурузу грозит опасность, Нафисат, не дожидаясь, пока перегонят скот, перешла жить на пастбище, чтобы предупредить об этом Науруза.

Кемал, видя, что сестра исчезла, понял ее намерения и тут же отправился в Арабынь с целью донести приставу Пятницкому о том, что есть возможность поймать Науруза на пастбищах.

Брат и сестра Гедеминовы время от времени по уговору встречались в одном из маленьких кафе на Невском, чтобы полакомиться пирожками, которыми славилось это кафе.

На этот раз Кокоша пришел в кафе не в духе и капризно говорил кельнерше, что качество пирожков ухудшилось.

— И что это за начинка у вас! В рисе какая-то затхлость появилась…

— Ешь с капустой и не кричи так, а то на соседних столиках смеются, — с досадой сказала Люда.

Она ела пирожки и просматривала журнал «Солнце России». На страницах его были воспроизведены батальные, лихо-размашистые произведения кисти Сварога.

Кокоша замолчал и с обиженным видом взялся за пироги с капустой. Они, очевидно, удовлетворили его, потому что блестящий никелированный поднос, на котором поданы были пирожки, мгновенно опустел.

— Ну, ублаготворился? — насмешливо-ласково спросила сестра. — Доволен?

— Пирожками отчасти. А тобой совсем недоволен.

Люда пожала плечами.

— Твоя любимая Оленька думала, что война похожа на эти вот картинки, — и Кокоша пренебрежительно щелкнул по меловым, изрядно потрепанным страницам журнала. — А что она пишет с фронта? Война — это окопы с грязью по горло, грязью с кровью пополам… Но она умалчивает о вшах, бррр! Ты представляешь, вот такие. — И он выразительно показал, округлив пальцы.

— Оля — благородная девушка, и то чувство, которое ее толкнуло на курсы сестер милосердия…

— Оля твоя одержима патриотическим психозом. Немцы — вандалы и так далее. Все это пошло. Для нас немецкий народ воплощен только в одном человеке — Карле Либкнехте.

— Вполне с тобой согласна, — ответила Люда.

— А если так, то с чего ты рвешься на фронт? Да если еще хотя бы во фронтовой госпиталь… а то — чума. Мало мы за тебя переволновались прошлым летом!

Люда ничего не ответила.

— Подвига захотелось? — раздраженно спросил Кокоша. — Так ты лучше бы кончила медицинский, и, право, после войны всем честным и знающим людям еще столько будет работы в России!..

Люда по-прежнему молчала, ее лицо было неподвижно, это означало, что она категорически не согласна. И Кокоша сказал сердито:

— Уверяю тебя, что тот человек, гибель которого ты так оплакивала, в нашем споре стал бы на мою сторону.

— Оставь, Коля, не будем об этом, — тихо сказала Люда.

Кокоша с досадой пробурчал что-то и замолк. Полгода тому назад он сам по настоятельной просьбе Люды, встревоженной тем, что Константин, как это у них было условлено, не приехал осенью в Петербург, навел справки в Красном Кресте, где у него было знакомство. Через две недели ему сообщили, что разыскиваемый им Константин Викторович Голиков, уроженец Пермской губернии, двадцати девяти лет, холостой, умер после тяжелого ранения в госпитале Красного Креста в городе Минске. Сообщалось также, что был он в чине подпрапорщика саперных войск, и о том, что в канцелярии госпиталя сохранились некоторые его документы, в частности аттестат об окончании землемерного училища. По требованию родных аттестат этот может быть выслан. Таким образом, непонятное исчезновение Константина нашло исчерпывающее объяснение.

Но Люда не хотела принимать этого объяснения. Она написала письмо в госпиталь, в Минск. Ответ пришел очень быстро. Писала та фельдшерица, на руках которой умер Голиков. По ее описанию, это был темно-русый, крепкого сложения человек. Рана у него была в живот. Положение с самого начала безнадежное. Смерть мучительная. Теряя сознание, в бреду, он звал какую-то Лиду или Лизу. «Люду звал он», — убежденно сказала Людмила. И Кокоша при всем желании утешить сестру не мог с ней не согласиться.

К этому времени Баженов получил предложение сформировать санитарный отряд для предупреждения чумной эпидемии и борьбы с ней. Страшная эта опасность стала угрожать русским войскам, когда они вступили в Северную Персию. И Люда с охотой вошла в этот отряд.

— Ты только не считай, Кокоша, что тут все дело в Косте, — сказала вдруг Людмила. — Конечно, я не врач-эпидемиолог, но все-таки это стало моей специальностью, сам знаешь, довольно редкой. Совесть не позволяет, зная, что можешь быть полезен, сидеть в тылу и жрать пирожки.

— О, насчет пирожков — это уже в мой огород! Но если ты унаследовала геройское сердце отца, то я, по тем же таинственным законам биологии, унаследовал болезненное сердце матери. Или ты не знаешь, что у меня отсрочка по болезни?

Люда покачала головой и пристально взглянула на брата.

— Ну конечно, дело тут не в отсрочке, — согласился Кокоша. — Дело в моих взглядах. Мы только раз живем на земле; жизнь — величайшее из благодеяний природы, и я не вижу причины, едва присев к столу жизни, даже толком не полакомившись закусками, вылететь из-за этого чудесного стола в какую-то неизвестную черную бездну, даже не ощущая при этом, как распадается мое единственное драгоценное тело.

— Ну и сиди за этим столом, пока тебя не выволокут обожравшегося и пьяного.

— А что же, и досижу! И, может, еще второй раз сладенькое на добавочку выдадут, — сказал Кокоша, и Люда весело расхохоталась, чего с ней не было давно. Ей сразу вспомнилось, как в детстве брат всегда умел выклянчить «добавочку» — вторую порцию сладкого в конце обеда.

— Ну и бог с тобой, разве я тебе зла желаю, Кокоша! Живи, как тебе живется, я каждому лишнему дню твоей жизни радоваться буду. Ну, а ты предоставь мне жить, как я живу. С меня получите! — сказала она официантке.

— Значит, ты меня считаешь всего лишь себялюбцем и обжорой, — говорил Кокоша, когда они вышли на шумно грохочущий Невский. Зеркальные витрины и влажные торцы, казалось, были окрашены беспокойно колеблющейся жидкостью, кровавой и золотой, Это солнце милостиво показало свой лик в янтарно-прозрачной полосе закатного неба, опоясавшей всю западную половину горизонта над крышами, трубами и дымами, выходившими из труб.

— Да если бы я мог, я на весь мир крикнул бы: «Люди, зачем это?! Оглянитесь кругом, люди, — прекрасна земля! Остановите братоубийство, люди!» Но голос мой слаб, и все, что я могу сделать, это уговаривать свою единственную сестру. И неужели ты не понимаешь, что только из любви к тебе я, вместо того чтобы найти этим чудесным часам какое-нибудь заманчивое употребление, растолковываю тебе твои же интересы?..