Юрий Либединский - Зарево

Всегда затянутый, чистый и аккуратный, Филипп, взглядывая иной раз на брата, расхлестанного, босого, поглощенного своим никчемушным делом, по-особенному остро ощущал свое кровное родство с ним.

Чертами лица они настолько были схожи, что, случалось, их путали, хотя Родион был много темнее, с озорными, веселыми и почти черными глазами. И хотя жили они по-разному, в чем-то главном хорошо понимали друг друга. Родион, не таясь от Филиппа, высмеивал исконное воинское казачье дело, так как чувствовал, что и брат в глубине души не убежден в целесообразности и пользе этого дела, которому так настойчиво и преданно служил.

Однажды в глухой час ночи во дворе забрехала собака. Самый чуткий сон был у Стеши. Осторожно, чтобы не потревожить спящего мужа, вышла она во двор.

Собака бегала у запертых ворот и, отрывисто тявкнув раз-другой, ворчала. Если бы собака почуяла злоумышленника, она лаяла бы во всю силу своей глотки, а это тревожное тявканье и ворчанье как бы предупреждало о неизвестном, невидимо и смирно стоявшем за воротами.

— Кто это тут? — спросила Стеша.

— Это Филиппа дом? — тихо спросили из-за забора. Стеша уловила в речи нерусское, затрудненное произношение. — Я не вор, не разбойник, я — Филиппа кунак… Вот, погляди.

К ногам ее упало что-то мягкое. Схватив, она поднесла близко к глазам и по узору узнала кисет, своими руками сшитый и подаренный в год свадьбы мужу. Потом кисет исчез, муж уверял, что кисет подарил какому-то другу горцу, спасшему ему жизнь, — уж будто ничего другого нельзя было подарить, кроме памятки от жены! Она не верила этому и опасалась, что ее рукоделие, в которое столько было вложено любви и надежд, попало в руки какой-то ненавистной сударки-ухажерки.

Увидев перед собой этот кисет, Стеша обрадовалась и, цыкнув на собаку, отворила калитку. Во двор вошел человек большого роста, одетый по-городскому. Его молодое лицо было обрамлено черной бородой. Блестели белые зубы, он улыбался.

— Филипп, верно, на войне? — спросил он.

— Нет, Филипп дома, я позову его сейчас.

Она побежала в дом, счастливая и полная доброжелательства к человеку, который спас жизнь ее мужу.

— Там тебя спрашивают, кровушка моя, — зашептала она ему в ухо, — тот самый, которому ты кисет мой дарил, он во дворе стоит, — слышишь, Громобой рычит?

Филипп быстро поднялся.

— Науруз? — спросил он, быстро одеваясь.

— Ты же мне не сказал, как его звать.

— Буди брата, — сказал Филипп жене, и голос его был необычен, строг, взволнован. — Скорей буди, а я во двор пойду.

Науруз из Баку возвратился в Веселоречье. Он решил во что бы то ни стало захватить Нафисат с собой и перевезти ее в Баку. Он уже сговорился со своими бакинскими друзьями, где поселить ее.

Науруз благополучно добрался до Краснорецка, но, пересев на арабынский поезд, обнаружил, что за ним следят.

На одной из остановок он увидел лениво бредущего по платформе старичка машиниста, с которым свел знакомство в прошлом году, собирая деньги для бастующих бакинцев. Когда поезд тронулся, Науруз, сделав вид, что в последний момент спрыгнул с поезда, обманул этим двух преследовавших его переодетых горцами шпиков. Они спрыгнули с поезда, все убыстряющего ход, а Науруз по крышам вагонов ловко, как кошка, добрался до тендера. Помощник машиниста от неожиданности чуть не ударил его. Науруз назвал по имени старика машиниста, запомнив, что зовут его Егор Дмитриевич, и, принятый на тендер, доехал до следующей станции. Здесь его спрятали в багажном вагоне, использовав для этого пустой ящик с надписью: «Стекло! Осторожно при переноске!»

От железнодорожников Науруз узнал, что, после того как он вторично увез деньги в Баку, по всем станциям за подписью пристава Арабынского округа Пятницкого было расклеено объявление о скрывающемся известном абреке-разбойнике, злоумышляющем против существующего строя, Наурузе Керимове, с подробным описанием его наружности и обещанием тому, кто укажет его местопребывание, денежной награды до тысячи рублей.

— Стало быть, когда наш поезд остановили у семафора, это тебя ловили? — спросил Филипп, вводя Науруза в конюшню — туда же сошел и Родион, с сочувственным интерессом слушавший неторопливый рассказ Науруза.

— Меня, — ответил Науруз. — Днем я показываться нигде не мог, всякий плохой человек мог узнать меня и продать начальству. А оставаться у железнодорожников тоже нельзя: у любого — жена, дети… В Арабыни меня каждый знает. Тут-то я и вспомнил о тебе, кунак!

— Ты в дом его зови, — сказал Родион брату, — угощать будем, видно стоящий человек, джигит.

— Разве ж то можно, Родя, старшему брату советовать, — вмешалась вдруг в разговор Христина так неожиданно, что все вздрогнули, — она вслед за мужем, тихо, как кошка, вошла в конюшню. — Филипп Петрович думку загадал, как бы своему кунаку помочь, спрятать его от злых врагов, а тебе бы все пировать…

Христина говорила быстро, обращаясь то к Филиппу, то к Родиону. Не все понимала она в ночном посещении этого незнакомого человека, но одно ясно ей было: следует поскорее и поосторожнее избавиться от этого человека и сбыть его со своего двора. В этом желании не было никакого зла против Науруза. Наоборот, она, как гонимому и тем более кунаку Филиппа (а она достаточно пожила среди казаков, чтобы знать о строгом соблюдении этого обычая), сочувствовала Наурузу и хотела помочь найти такой выход, который был бы спасителен для него и в то же время ограждал от опасности их дом.

Не принято спрашивать гостя, кто он такой, откуда и зачем приехал. Впрочем, старому Шехиму и не было нужды расспрашивать Джафара о том, кто он такой, — он знал его еще мальчиком, когда тот вместе с сыном Шехима, Талибом, обучался русскому языку, математике и всяким прочим наукам в частной школе Хусейна Дудова в Арабыни. А откуда сейчас приехал Джафар, тоже было ясно: на нем офицерский, с белыми узкими погонами, мундир нового, во время войны появившегося покроя, с большими карманами на груди и на боках. Мундир этот молодому Джафару кстати: он скрывает округлившийся Джафаров живот. Неужели Джафар так и не побывал в боях? Могло ли быть, чтобы воин потучнел среди битв и бранных тревог? Жил, конечно, в старину князь Бисмалей, с брюхом, как студень, он направлял в бой полки, сидя на арбе. Судя по рассказам самого Джафара, он воюет вроде Бисмалея, но не на арбе, а в особом вагоне: ездит с фронта на фронт и не полки в бой посылает, а направляет потоки муки, крупы, сахару, махорки — все, что необходимо для пропитания и довольствия русской армии.

— Лошадей скупаю я для фронта, — многозначительно сказал Джафар.

Шехим сначала промолчал, чувствуя, что сказано это со значением, но к чему — непонятно. И он завел с гостем долгий разговор о резвых «дончаках», неприхотливых «киргизах», горячих «калмыках». Предпочтение он, конечно, отдавал своим «веселореченцам». Они соединяют все достоинства других пород и при этом еще умны: из боя вынесет раненого хозяина, отпусти поводья — и сама пойдет по такому уступу над пропастью, где кошка пройти побоится, найдет брод и на бурной реке. При воинском же обучении нет ее послушнее: до тонкости различает сигналы трубы, сама меняет аллюр, а воле хозяина повинуется, как собака. И шума боя не боится.