Юрий Либединский - Зарево

Владелец киноателье, где работали Алеша и Миша, понимал, что в лице Нильского он владеет курицей, несущей золотые яйца, и слепо повиновался ему. В Святославе Ниловиче была одна черта, искупавшая многие его пороки и недостатки: он любил русское искусство и уверен был, что пришло время, когда в этой новой области искусства русские люди скажут свое веское слово.

Такими картинами, как «Стенька Разин», «Осада Севастополя», «Покорение Кавказа», не может похвастаться ни одна страна Запада. В массовых и батальных сценах этих картин прокладывает себе дорогу народность. Наш кинорежиссер Гончаров сделал драгоценную находку: когда ему нужно, он приближает аппарат вплотную, показывает глаза или движения рук действующего лица или охватывает всю его фигуру. В этом отношении кино сильнее театра и может сравниться лишь с литературой. Такова драгоценная находка русского киноискусства, — говорил Святослав Нилович.

У Ханжонкова режиссер Чердынин поставил «Обрыв», и Святослав Нилович прочел в Народном доме графини Паниной реферат. Сравнивая нашу кинокартину с современными ей лучшими картинами Запада, он доказал ее художественное превосходство. Эту победу русской кинематографии Святослав Нилович объяснил влиянием русской литературы и первый в этом реферате высказал мысль, что кино стоит ближе к литературе, чем к театру.

Почти одновременно с выпуском «Белых ночей» из-за границы был привезен в Россию фильм «Неаполитанские рыбаки». Он шел по всем экранам под аккомпанемент мандолин и гитар. Это была видовая картина: изображение тяжелого и поэтического труда, а в финале — бешеная пляска.

— Ну, что скажете о «Неаполитанских рыбаках»? — спросил Святослав Нилович Алешу и Мишу, встретив их на дворе киноателье.

— Ничего, вроде баркаролы для глухонемых, — небрежно сказал Миша.

— Рыбу ловили одни, а танцуют другие, — с раздражением, ему не свойственным, сказал Алеша. — Настоящий народный танец рыбаков побоялись показать, танцуют балетные пары и по-театральному. Да и рыбу как следует не показали… А воду снимать не умеют, куда-то наверх аппарат тащат, и получилась не вода, а какой-то цемент, тяжелая, вязкая масса.

— Вы бы лучше сняли? — спросил Святослав Нилович. Он даже привстал на цыпочки, чтобы заглянуть в глаза Алеше.

Алеша пожал плечами и ничего не ответил.

— А вы припомните, Святослав Нилович, как снята вода в канале в «Белых ночах», — сказал Миша. — Там баркасы проходят, до краев заваленные кустарными деревянными изделиями. Помните, как ложечки поблескивают?

— Чудо! — с восторгом сказал Святослав Нилович. — Друзья! Вы молодцы! Вы мои чудо-богатыри! Ей-богу, я вижу, вы можете утереть нос иностранцам! Прямо вот так возьмем и утрем! Полемически! Неаполитанские рыбаки?! Слушайте, поезжайте на Ладогу, дайте там наших русских рыбаков, таких, с которыми запросто беседовал Великий Петр.

Миша ничего не ответил и вопросительно взглянул на Алешу.

— На Ладоге солнце может подвести, — ответил Алеша. — У них в Неаполе за солнцем гоняться не приходится.

— Ну, а куда? Куда? — спрашивал Святослав Нилович. В нетерпении он даже переступал с ноги на ногу. Его лаковые с замшевыми боками ботиночки поднимали пыль. — На Черное море? В Крым?

— На Каспий ехать надо, — решительно сказал Миша. — В смысле рыболовства самое богатое море.

— Поезжайте! — торжественно поднимая руку к небу, сказал Святослав Нилович. — На Каспий… Хотите в Баку? Там у меня есть знакомый в Совете съездов нефтепромышленников, господин Достоков, он вам все устроит. Поезжайте, за деньгами дело не станет… Двигайте с богом!

— А что ж, мы поедем, — сказал Миша. — Верно, Алеша?

Алеша грустно кивнул головой, и Миша прекрасно понял причину его грусти.

Мише надолго запомнился тот вечер, когда он, вернувшись из Публичной библиотеки, голодный, предвкушая совместное веселое чаепитие с Алешей, увидел, что его место за столом занято миловидной, с надменным лицом девушкой, Алеша заглядывает ей в глаза, и хозяйский желто-медный с помятым боком самоварчик уже урчит на столе. Его, понятно, заботливо усадили за стол, налили ему чаю, и он тут же познакомился с Олей. Ему рассказали со всеми смешными подробностями происшествие с велосипедом. Но были вещи, о которых можно и не рассказывать: впервые за все время дружбы с Алешей Миша почувствовал себя третьим, ненужным и лишним.

Разговор шел о женском равноправии, о деятельности суфражисток, которым Ольга сочувствовала. Из желания противоречить Миша, ссылаясь на авторитет великого писателя, но не называя его имени, сказал, что неравенство полов коренится в природе.

— Пошлость не перестает быть пошлостью оттого, что она сказана великим писателем, — вспыхнув, ответила Ольга.

Придуманный великий писатель Мише не помог, и все же он продолжал спорить. Но спорить было трудно — Ольга наизусть произносила цитаты и из Чернышевского и из Герцена. Однако перед уходом смягчилась, попросила не сердиться и все же не без ехидства сказала:

— Знаете, мой брат, военный ветеринар, бил меня плетью только за то, что я лезла с ним спорить по «лошадиным вопросам».

Во время этого разговора Алеша молча возился с велосипедом. Потом пошел помочь ей спустить велосипед с лестницы и не возвращался часа четыре, а когда вернулся, Миша спал или делал вид, что спит.

С этого дня Оля Замятина стала все чаще появляться в гостях у друзей. Обменявшись колкостями с Мишей, она позволяла Алеше провожать себя. Впрочем, с Алешей она могла вдоволь наговориться, когда они встречались у памятника «Стерегущему». Они то говорили, то надолго замолкали и, взявшись об руку, легко и незаметно проходили по всему Каменноостровскому. За мостом, за речкой Карповкой, проспект терял свои величественные очертания и переходил в широкую дорогу, по сторонам которой появлялись двухэтажные домики, садики, огороды. Но Алеша с Ольгой шли все дальше, до последнего деревянного моста, и долго, с радостью вдыхая свежий ветер, дующий со стороны залива, смотрели на закат, неправдоподобно яркий, как часто это бывает в Петербурге. То спокойное доверие, которое Ольга почувствовала к Алеше при первой встрече, становилось все определеннее. Она видела, что Алеша застенчив, робок, что он явно проигрывает при сравнении со своим другом. Миша куда начитаннее и говорит так, что заслушаться можно, и спокойно уверен в себе. И все же каждое слово Михаила вызывало у Ольги желание противоречить ему. Если он утверждал, что кино — это искусство, она возражала и говорила: «Это зрелище вроде балагана и кривых зеркал»; если он проповедовал индивидуализм, она возражала как сторонница альтруизма, и чем его доводы были убедительнее для нее самой, тем яростней спорила с ним. Алеша в этих спорах участия не принимал, да и оставаясь наедине с ней, не начинал первым разговора. Он лишь посмеивался, когда она раздраженно порицала Мишу за самоуверенность, за безделье, за то, что Миша тратит деньги Алеши, как свои. На это Алеша только замечал: