Юрий Либединский - Зарево

Худощавый, но крепкого сложения человек, с проседью в рыжеватой бороде, с красно-загорелым лицом и крупным носом, в старенькой чохе, запятнанной красками, с крупными рабочими кистями рук, поэт, пожалуй, больше походил на ремесленника. Но его зеленые яркие глаза словно пронизывали того, на кого он взглядывал.

Буниат приехал к Авезу утром. Выспавшись после утомительного пути, он к вечеру вышел на широкий, аккуратно подметенный двор мечети и увидел своего хозяина. С большой книгой в руках сидел Авез в тени огромной ветвистой чинары. Окруженный людьми, он что-то громко читал. Прислушавшись, Буниат предположил, что это была одна из глав «Искандер-наме». Но Авез не читал — он пересказывал по-азербайджански великолепные строфы Низами.

Буниат был наэлектризован событиями тогдашней бакинской жизни. Кампания по подготовке к совещанию рабочих и нефтепромышленников неожиданно для хозяев, а также для меньшевиков и дашнаков превратилась в демонстрацию революционной мощи бакинского пролетариата, который, следуя призыву своей газеты «Гудок», предъявил категорические требования нефтепромышленникам и выразил свою непримиримость к царизму. В статьях «Гудка» рабочие узнавали голос партии, неустанно и настойчиво ставившей самые насущные вопросы жизни рабочего класса, самые острые задачи тогдашнего дня России. Буниат ехал к своим землякам в Джебраиль, чтобы поддержать их справедливое дело.

И вдруг здесь, в тени мечети, слушать о сказочных похождениях Двурогого, похождениях вне времени и пространства… Буниат не ушел только потому, что уйти было бы невежливо. Он занял место среди наиболее молодых слушателей, которые, стоя в почтительном молчании, внимали голосу поэта, читающего нараспев, по-старинному.

Но прошло несколько секунд — и Буниат уже сопровождал мысленно Двурогого царя и философа в его странствованиях по неведомой стране, где все люди сообща, как братья, жили на берегах полноводных каналов, орошающих пышные сады. Там на площадях дети вели веселые хороводы и пели песни на всех языках земли. И на недоуменный вопрос, заданный Двурогим одному из жителей страны, тот стал пространно, обстоятельно и величественно, как это полагалось в «Искандер-наме», отвечать… Буниат недостаточно знал «Искандер-наме» и не мог бы сказать, есть ли в «Искандер-наме» такая глава, но то, что эта глава является вольным переложением мыслей «Коммунистического Манифеста», — в этом Буниат готов был поклясться.

— Да, я делаю так, — посмеиваясь, говорил ему в этот вечер поэт. — Мулла ленив и невежествен, он кое-как справляется с кораном, но персидского не знает, и проверить, есть ли у Низами то, что я из его книг вычитываю, он не может.

Долго, чуть не до розового утра, шла беседа — и Буниат узнал, как еще до революции случай свел азербайджанского поэта с молодым грузином Ладо Кецховели, злодейски умерщвленным царскими палачами.

— Из рук Ладо впервые получил я «Искру» — ту искру, которую раздует в пламя дыхание миллионов трудящихся, — сказал он.

Рассказывая о Владимире Кецховели, поэт упомянул другого Владимира и, назвав его великим, замолк, словно спохватившись.

Так не Владимир ли Ленин предназначал своему другу Авезу этот подарок, бережно передававшийся из рук в руки и привезенный в Баку этими двумя друзьями?

Товарный вагон, в котором на все время пути от Петербурга до Баку заключалось драгоценное имущество экспедиции (бациллы в ретортах и кролики в клетках), находился под присмотром Роберта Павловича Леуна, старейшего сотрудника и сотоварища профессора Баженова, сопровождавшего его еще во время поездки в Маньчжурию. При крепком сложении и широком лице, прорезанном мужественными морщинами, Леун обладал тонким голосом сварливой бабы и беспокойным, придирчивым характером. Но Баженов ценил и любил Леуна. И все же идея запереть именно его на все время пути внутри товарного вагона, вместе с препаратами и прочим имуществом лаборатории, исходила от Баженова. Аполлинарий Петрович мог, таким образом, не беспокоиться о драгоценных препаратах экспедиции и при этом избавлялся от назойливого, непрерывно звучащего в ушах ворчливого старушечьего фальцета Роберта Павловича. Но едва поезд остановился на станции Баку-товарная (там же, где за две недели до этого выгружались казаки), как на платформе возле «международного» вагона послышался визгливый голос, пререкающийся с проводником.

— Весь вагон всполошит, невыносимый человек! Людмила Евгеньевна, выходите скорей и уведите его немедленно, — шепотом сказал Аполлинарий Петрович.

Людмила после остановки в степи спать не ложилась и быстро выскочила на перрон.

Увидев ее, Леун немедленно потребовал, чтобы она вместе с ним отправилась к вагону с имуществом. Он настаивал, чтобы был составлен и подписан главным кондуктором акт, в котором устанавливалось, что «на двадцать шестой версте, не доезжая до Баку, вследствие резкого торможения разбилась пустая колба марки № 4».

Вагон с имуществом экспедиции должны были отцепить на Баку-товарной, и Леун, крепко вцепившись в рукав «главного», требовал, чтобы акт был составлен до того, как поезд уйдет.

Сразу же согласившись с Леуном в том, что акт составить нужно, Люда перешла в разговоре с ним на шепот и заставила старика перейти на такой же шепот.

— Ну, что вам стоит, — с улыбкой сказала она «главному», и тот, поддавшись на эту просительную улыбку, вместе с Леуном ушел составлять акт.

Люда одна осталась около «международного» вагона. «Вот они проснутся, а меня хвать и нету! — весело подумала она о студентах. — Только бы скорей уехать, чтоб они не проснулись». Но вот вышла и Римма Григорьевна, с чисто вымытым лицом, красным свежим носиком и щечками. Вот тащат чемоданы, чемоданы, еще чемоданы. Наконец и Аполлинарий Петрович, длинный в своем длинном пальто, показался на ступеньках вагона. Он оглядел сверху все выгруженные чемоданы, снова исчез в вагоне — наверно, чтобы проверить, не осталось ли чего в купе. Нет, все в порядке. Он соскочил с подножки, и во главе с ним весь немногочисленный персонал экспедиции двинулся к хвосту поезда.

Акт был составлен и подписан, вагон с оборудованием отцеплен, поезд ушел, и Люде стало еще веселее и торжественнее. «Фронт! Война!» — вспомнила она слова Аполлинария Петровича, сказанные ночью. Эти страшные слова вызывали в ее душе лишь чувство бодрости и готовности к труду, к подвигу.

В день прибытия экспедиции умерла последняя из злополучной семьи Сафы оглы — молоденькая невестка его Сарья. До самой смерти кормила она грудью своего маленького сынка Аскера, которому недавно исполнился год. Ребенок был жив, его требовательный плач доносился из маленькой палатки, куда была помещена Сарья и где она умерла.