Юрий Либединский - Зарево

— Я для того и звоню, чтобы выяснить, подготовлены ли вы к этому.

В бесстрастном, металлическом голосе Гукасова Мартынов услышал оттенок насмешки. Или это показалось?

— Торопиться некуда, — с притворным спокойствием ответил Мартынов. — Когда наступит подходящий момент, я вам позвоню.

— С момента расчета мы юридически ничем не будем связаны с нашими бывшими жильцами и сможем их, как лиц посторонних, попросить очистить помещения, принадлежащие нам. Юридический отдел Совета съездов берется провести эту операцию. А после этого власти поступят вполне разумно, если препроводят беспокойный и бездомный элемент по месту жительства.

«Препроводят, — с удовольствием повторил про себя Мартынов. — Хорошо говорит, далеко глядит».

Но тут гладкая речь Гукасова вдруг оборвалась.

— Скажите, ваше превосходительство, — и поток живого волнения необычно зазвучал в его металлическом голосе, — а не могут ли забастовщики так же приостановить все нефтепроводные приспособления, как они остановили электростанции…

— Меры приняты! — буркнул Мартынов и повесил трубку.

«Или я дух святой — чтобы знать о намерениях и возможностях забастовщиков? Да, восстановить электрический свет в городе — это первое, с чего нужно начать. Подтянуть войска — второе. И тогда пусть действуют промышленники — всеобщий расчет. Тут уж, кто послабее, задрожит, пощады запросит. Подстрекатели, чтобы разжечь страсти, пустятся на митинги. А тут уж спустим на них казаков… Как его, этого урядника? Да, Булавин, — подумал он с удовольствием. — Булавин не выдаст!»

Вскоре после того, как Константина под арестом прислали в Самару, судебные власти без особого труда установили, что Матвей Андреевич Борецкий, сыном которого называл себя Константин, видный казначейский чиновник, перебрался на жительство в Петербург еще в восьмидесятых годах прошлого века, что полностью совпадало с показанием Константина, сделанным при аресте. Таким образом, утверждение Константина, что он во время событий пятого года, находясь на иждивении отца, учился в Петербурге в реальном училище, как будто бы полностью подтверждалось. Из Петербурга сообщили, что и отец и мать Борецкие умерли, что тоже совпадало с показаниями Константина.

Если бы судебные власти города Самары занялись поисками в самом городе Самаре или в уездном городе Ставрополе лиц, знавших семью Борецких (в Ставропольском уезде находилось их родовое имение, проданное лет за пятьдесят до описываемых событий), то легко можно было бы на месте обнаружить подложность всех документов Константина. Но, как это подчас бывает с чиновниками всех ведомств, ни прокурор, ни председатель судебной палаты не стали утруждать себя обдумыванием этой проблемы и снова послали запрос в Петербург, в Главное управление уделов, документы которого были у Константина в момент ареста. Пока же его держали в доме предварительного заключения, и сравнительно вольно, как дворянина да еще чиновника управления, входившего в состав министерства императорского двора, — кто знает, в каких отношениях придется еще быть с этим Борецким, если он действительно является тем, за кого себя выдает.

С ответом из Петербурга почему-то медлили, недели шли за неделями, тихо прошла зима. За это время Константину удалось обеспечить себе некоторые льготы и, в частности, добиться перевода в первый этаж.

Однако Константин понимал, что рано или поздно ответ из Петербурга придет и что судебные власти уяснят себе, кем в действительности является арестант, именующий себя Борецким. И потому в страстную пятницу вечером, когда в дом предварительного заключения через кухонный ход доставлены были продукты для предстоящего разговения, он, воспользовавшись вызванной этим суматохой, ускользнул во двор, а со двора — в арестантскую мастерскую. В доме предварительного заключения арестанты носили ту одежду, в которой были арестованы, и Константин в своем чиновничьем пиджаке небрежной походкой человека, не имеющего никакого отношения ко всему окружающему, прошел по низкой и полутемной мастерской. С арестантами, склонившимися над своими верстаками, его спутать никак нельзя было.

В скором времени хватиться его не могли, так как, покидая свою камеру, Константин позаботился, чтобы часовой, время от времени заглядывавший в «глазок» камеры, видел на кровати неподвижную фигуру — это была искусно накрученная из одеяла и нижней рубашки кукла.

Константин прекрасно помнил Самару еще со времени своей поездки по Волге под видом агента по продаже швейных машинок. Рядом с домом предварительного заключения была церковь, в этот час улицу должны были заполнить идущие к вечерне. Выйдя на улицу, Константин вмешался в густую толпу. Была ранняя весна, пахло талой водой, распускающимися почками. У Константина было в памяти пять знакомых домов, где он мог рассчитывать на помощь, во всяком случае мог быть уверен, что там его не выдадут. Ему сразу повезло. В первом же доме дальняя родственница, старушка учительница, расцеловала его, спрятала, дала денег. От нее он получил первую смутную весть о том, что мать его больна. Старушка уговаривала его скорей навестить мать. Ему самому хотелось так сделать, но он не мог: он должен был явиться в Петербург, в Центральный Комитет партии. Даже по номерам буржуазно-обывательской газеты, жадно просмотренным в первый же вечер, — старушка выписывала и хранила «Русское слово», — видно было, сколь бурно нарастают события в стране.

Бережно держа в руках клочок бумаги с адресом Людмилы, полученным в адресном столе, Константин шел бесконечно прямыми линиями Васильевского острова, считая номера домов: «145, 143, 141, 139…»

Как медленно убывают номера домов!.. Он волновался и укорял себя за свое волнение. Вернее всего, что Людмила будет попросту удивлена — ведь он ничем не дал ей знать о своих чувствах, если не считать коротенькой открытки с упоминанием о «Песне без слов» Чайковского… Но что такое песня, да еще без слов, и всего лишь упомянутая на почтовой открытке.

Девушка в расцвете красоты и молодости, независимая и свободная, провела эту зиму здесь, в Петербурге, где столько новых впечатлений, новых знакомств… И он мотал головой, кряхтел и ускорял шаг.

Но вот наконец заветный номер. Огромный дом, первый этаж. Сейчас он увидит Людмилу.

Ему открыла незнакомая девушка, волосы ее были туго оттянуты назад, казалось, что вместе с ними оттянуты были и брови и углы глаз. Взгляд — вопросительный, грустный. Она стояла на пороге и не впускала его, и взгляд у нее такой же — не впускающий. Выражение глаз любопытствующее, но совсем не удивленное, как будто она его уже знала. Но он не помнил ее.