Петр Гагарин - За голубым Сибирским морем

Спрятал лицо в воротник полушубка, надышал, теплее стало. А голова все ныла, и по всему телу растекалась тяжелая истома.

Закрыв глаза, Павел прислушивался к мотору, который беспрерывно гудел: то ворчливо, сердито, то надрывно, словно жалуясь на перегрузку, то вдруг затихал и разговаривал таинственно-предостерегающе — машина в это время катилась под гору легко.

А голова трещит. Тут еще ухабы. Кузов тяжело подпрыгивает, того и гляди вышвырнет. Мысли Грибанова то светлели, то туманились. Вот они побрели домой… Память воскресила встречи с Руженой, разговор со Шмагиным, с Аней, прощание… Обидно и стыдно.

Сложная эта штука жизнь!

Где же та идеальная семья? Нет, с одними улыбками и поцелуями век не проживешь.

А холод все сильнее пробирает тело. Земля гудит, с треском колется от мороза. Кажется, вся планета не выдержит, вот так хрястнет и развалится на две части…

Машина мчится, качается из стороны в сторону, подпрыгивает на камнях и кочках, словно она недовольна тяжестью груза и пытается сбросить его.

Переправа в Светенске уже не работала.

Еще вчера в снеговой каше появились крупные глыбы льда. Они целый день толкались, высовывались из воды, словно для того, чтоб глотнуть воздуха и снова нырнуть. Река по-прежнему злилась, клокотала, рвалась из берегов.

Так прошла ночь.

Но сегодня лед шел уже почти плотом. Павел стоял на берегу с интересом смотрел, как один плот плыл, плыл, а потом замешкался, совсем вроде, остановился, и вдруг — натиск сверху. Огромная льдина дрогнула, зашевелилась, встала на дыбы, пытаясь вырваться из этого плена, но переломилась и — ах! — обрушилась со стоном и скрылась под водой.

И опять льдины успокоились, сошлись вплотную, ледяное поле опять медленно поплыло вниз, но вот у того берега снова льдинам тесно стало… На середине русла что-то вспучилось, захрустело, всплеснулась вода..

Река устала бороться с морозом, изнемогала, но все еще сопротивлялась, возилась, как великан, которого уже повалили, связывают, а он все еще ворчит и плечами водит.

Ветер посвистывал над рекой, помогая морозу.

Подняв воротник шинели, Павел стоял на берегу и любовался этой могущественной рекой, которая упрямо, не поддаваясь морозу, неистово, неистощимо боролась за свободу, за вольный, своенравный бег.

Стало уже темнеть. Павел повернулся и пошел с берега в гостиницу. Тут уж ничего не поделаешь! Надо ждать.

Он долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Крутился с боку на бок. В голову лезли тревожные мысли об Ане, Валерике, об этой свирепой реке, которая все еще бушует, злится, грохочет. Он будто видит перед собой возню огромных голубых плит, то вздыбленных, поставленных на ребро, то повергнутых, разрушенных в прах. Потом над рекой (это, видимо, от сильного мороза) потянулся плотный туман. Вот застлало берега, реку. Но что это… На высоком берегу сквозь туман стал просматриваться силуэт… Стройная, с большими бронзовыми косами… Улыбнулась…

Открыл глаза, шумно выдохнул воздух, прислушался: в коридоре тишина. А река все шумит и шумит.

«Эх, оседлать бы тебя стальным мостом или железобетоном! Подожди, доберутся и до тебя… А тогда поезда — стрелою.

…И мчится он, Павел Грибанов. За окном свистит ветер. Поезд похож на гигантскую сигару. Вагоны — из стекла и стали. Рельсы уложены в огромный бетонный желоб — широко, с наклоном внутрь. И каков же этот путь! Кто-то натянул шнур от Москвы до Владивостока и по нему прочеркнул трассу новой дороги, не признавая никаких препятствий.

Над падями бетон поднялся, возвышенности, как клинком, разрублены, а горы пробуравлены. Игла проходит через холст… Атом работает, всемогущий атом!

Павел откинулся на спинку глубокого кресла. Экран перенес его вдаль: на пятьдесят-сто километров от железной дороги. Плывет тайга, сопки, через них тянутся просеки с высоковольтными мачтами, оставшимися еще от тех времен, когда электроэнергия передавалась по проводам.

Спит Грибанов. Крупноликая луна, как ночной дозорный, обходит землю. Вот она заглянула в комнату Павла. Спит. Луна медленно поплыла дальше.

Ночь. Мороз. Тишина — нигде ни звука. Река и та успокоилась, покорилась.

На столе Богунцова — два персональных дела. На одном из них четко выведено «Щавелев В. Ю.», на другом — «Ряшков И. С.»

Богунцов встал из-за стола, открыл форточку, стал прохаживаться из угла в угол, заложив руки за спину.

«Столько лет уже работаю, а руководить по-настоящему не научился, — думал он вышагивая. — Весь секрет в кадрах. Умей подобрать, расставить командиров на поле битвы. И смотри! А мы все по анкете, да иногда еще по старой. Вот Вениамин Юрьевич — свой человек. Давно работает и думали, говорили: «Ничего, хороший». Был хороший, но с тех пор сколько лет прошло? Сам сбился с пути, да еще и другому помог. Смотреть надо. А я редко, совсем редко спускался на нижний этаж. Недаром в народе говорят: безграничная доверчивость граничит с глупостью».

Ноябрьский холод быстро освежил кабинет. Богунцов закрыл форточку и снова стал бесшумно шагать по ковровой дорожке взад-вперед. Стрелки стенных часов неумолимо ползли вниз, пора бы уж домой, но ведь завтра — бюро. Хочется все продумать, взвесить.

Дело Щавелева ему теперь было ясно, а вот редактор… С этим посложнее. Недавно выдвинули и вот уже — «потерял моральное право». Для молодого работника — это очень тяжкое обвинение. Очень. Но давайте посмотрим, почему он потерял это право, да и потерял ли?

Сдерживал критику? Да, виноват. Но разве на его поведении не отразилось щавелевское руководство? Командовал…

Любит выпивать? Да, есть и это. За это гнать его в шею? Согласен. Но ведь никто и нигде его пьяным не видел. А потом, товарищи, давайте посмотрим, почему он уходил из дому, почему он хватался за рюмку?..

И все-таки плохо, товарищ Богунцов, что ни обком, ни редакция, ни один коммунист не поинтересовались, а как живет этот обыкновенный человек — Иван Ряшков.

Да, товарищи, нам кое-что ломать надо. За последние тридцать лет наша техника совершенно изменилась, труд человека в городе и деревне совсем уж иной стал. Полная революция! Да и в партийной работе многое изменилось. А вот кадрами маловато занимаемся. Побольше с людьми надо бывать, по душам с ними говорить. Времени не хватает? А, ты заседай пореже да бумаги изводи поменьше.

Воспитывать людей, больше доверять им.

Сказав себе это, Богунцов вспомнил о телеграммах, подошел к столу, посмотрел на них. Они лежали большой стопкой. Из-за наклеенных строчек бланки коробились, топорщились. Потому на них и посадили пресс-папье из золотисто-красного мрамора с медной головкой, отполированной частыми прикосновениями рук. Богунцов поднял пресс-папье, телеграммы спружинили, посыпались в разные стороны.