Александр Доронин - Перепелка — птица полевая

Черные сплетни сильнее ветра. Услышал об этом начальник лагеря, Судосева пригласил к себе. Почти час «песочил» бывшего фронтовика, затем посадил в карцер, где ему двое суток ничего не давали есть. Что потом было — один Инешке знает. Выручила Даша. Сама пришла в лагерь и призналась в любви к Ферапонту.

Вскоре они поженились. Теща была верующей, Судосеву пришлось венчаться. Вместо свадьбы только накрыли стол, со стороны жениха там никого не было — начальство не разрешило.

Пришел 1953-й год. Умер Сталин. Лагерь сразу загудел ульем. Однажды летним ясным утром, когда Судосев стоял вместе с другими в строю перед бараком, начальник стал выкрикивать фамилии. В их число и он попал. «В чем дело, куда-нибудь в другое место отправят?» — защемило его сердце. Теперь он переживал и о жене.

— Кого назвал, те сейчас же собирайте вещи. Мы вас сегодня отпускаем домой. На пристани ждет баржа. Спешите, — наконец-то сообщил радостную весть начальник.

Неожиданное известие напугало Ферапонта. «Как домой, Дашу куда оставлять, она в положении», — думал он про себя. Быстро собрал вещи, попрощался с товарищами, с комендатуры забрал документы (там ему также дали буханку хлеба и немного сахара) — и скорей в Туруханск.

Даша как будто ждала его. Дома она была одна. Взрослые находились на работе, сестренки — в школе.

— Ну, Дашок, теперь на вольный свет. Я заново родился! — И сказал ей, что его освободили.

— Сейчас куда, в Мордовию поедем? — подняла голубые глаза молодая жена.

— Вот родишь мне — тогда поедем. Дорога длинная. Успеем.

— Успею, так успею! — проговорила жена со слезами радости и стала собирать стол.

… Вспоминая о прошедших годах, Судосев не заметил, как подошла к нему Дарья Павловна. Тронула за плечо.

— Хорошо будет, если Числав домой вернется. По внуку очень соскучилась, места себе не нахожу, как на фотографии его увидела…

— И я буду очень рад приезду сына. Вернется он. Зря обещаний не дает — в меня пошел, — ушел от тяжелых воспоминаний Ферапонт Нилыч. Улыбнулся жене и легко встал из-за стола, будто с плеч сбросил потерянные годы.

Зерновые и овощи засеяны. Колхозники легко вздохнули — пришла пора отдыха. Из Саранска с концертом в Вармазейку приехали артисты. Сельский дом культуры был переполнен — яблоку негде упасть. Гости плясали — пели, читали стихи, ставили сценки.

Концерт смотрели и Казань Эмель с женой. Оба нарядные. На Эмеле новая рубашка с открытым воротом, на плечах Олды перекинут тонкий белый платок. Как и все, они от души хлопали: а как же, такие встречи у них редко бывают.

На сцену вышел лысый мужчина лет пятидесяти. Улыбаясь, посмотрел в зал и сказал:

— Друзья, у кого есть желание разбогатеть? — сам вытащил из кармана купюру, помахал ею. Все смеялись, выйти никто не выходил.

— Я, кыш бы тебя побрал! — спрыгнул со своего места Эмель и, прихрамывая, направился к сцене.

— Вай, лягушачий глаз, засмеют! — крикнула вслед Олда и хотела было ухватить за рукав. Не успела, — руки сорвались, и бабка повалилась на сидевшего впереди мужчину.

В зале оживились.

— Значит, так, — стал учить на сцене старика артист. — Вот здесь десять рублей, видишь?

— Вижу, чай, не слепой, — хваля себя, улыбнулся Эмель.

Артист вслух назвал серию, протянул ему купюру. Тот пощупал-покрутил, даже понюхал и, оставшись довольным, сказал:

— Того… смотри, если мне попадет — не верну…

— Попробуй, попробуй! — замахал лысой головой фокусник и хитро подмигнул. Достал газету, ножницы, купюру завернул в газету, стал ее резать.

— Э-э, кыш бы тебя побрал, мы так не договаривались! — заерзал Эмель.

Артист зажег спичку, поджег газету. От нее остался только пепел.

— Тьфу! — плюнул старик и собрался было спускаться со сцены: чего здесь ждать — деньги — то сгорели, зря только выходил…

Артист подошел к нему, правую руку опустил в карман рубахи старика, вынул ту же купюру.

— Посмотрите, Ваша?

Петухом закудахтал Эмель, не зная, что делать.

— Серию, серию посмотри! — кричали из зала.

— Бабка, помоги-ка! — растерялся Эмель.

Олду будто ветром сдуло на сцену, она от волнения теребила платок, который недавно привезла дочь Зина из Саранска и который всему селу успела показать.

— Ты смотри, Олда, получше смотри, не проведет тебя этот леший? — потребовал Эмель. Сам повернулся в сторону артиста и сказал: — Ты, это, не ругай меня, очки я забыл…

— Посмотрите, посмотрите серию! — вновь раздалось.

Олда назвала цифры — в зале вновь загудели: серия была та же.

— Сейчас что, нам спускаться? — открыла дырявый рот старуха.

Оба хотели уйти, артист их остановил:

— Подождите, подождите. Зря что ли поднимались? — и положил деньги в карман старика.

— Хорошему человеку ничего не жалко!

До конца концерта Эмель все щупал карман рубахи, словно там лежало не десять, а тысяча рублей. И Олде не сиделось на месте, она веретеном крутилась на стуле: то локтем мужа пихнет, то подмигнет ему: вот это мы!

Выходя из клуба, Бодонь Илько сказал:

— Что, Эмель покштяй14, за шампанским не пошлешь?

— Как же, жди, — не выдержала Олда и так посмотрела на соседа, что тот даже попятился.

— Илько, думаю, неплохую мысль высказал, — по пути домой издалека начал старик. — Считай, дармовые деньги цапнули…

— Молчи, дармовщик! Не вышла бы тебе на выручку, с пустым карманом остался. Сразу я раскусила: хи-хи-хи да ха-ха-ха!

— Это ты уж зря, Олдуша, — старался успокоить хозяйку старик. — Сама же видела, не все артисты играют на деньги, за них нужно спину гнуть…

— Знаю, как гнешь… Когда-нибудь цыгане украдут лошадей — всю жизнь будешь платить — не расплатишься.

Зашли в дом, разделись. Олда села на скамью, довольным голосом бросила:

— Ну, ладно, давай, как просил Илько…

Эмель вынул купюру из кармана и протянул бабке.

Та ее с одной стороны рассмотрела, с другой — никак не поймет.

— Это что такое?

— Десять рублей!

— Чудила, да это же карта!

В руках Олды действительно была бубновая дама. Наклонишь ее — дама улыбается, перевернешь — та же улыбка!

После жарких дней похолодало, с запада потянулись лохматые облака. Плывут по небу — ни конца, ни края. Сыплют мелким дождем.

Дом у лесничего как крепость на опушке леса. Загорожен высоким, с человеческий рост забором. В нем две двери. Узкая ведет к крыльцу, широкая — к надворным постройкам. За день они открываются два раза: утром, когда хозяин выезжает на работу, и вечером, когда возвращается. Все, что есть на дворе, можно хорошо разглядеть только с верхушки вековой ели. Дерево стоит чуть в стороне от бьющего из земли родника. Залезешь на нижние ветви — перед глазами откроется дом с десятью окнами. Срублен он недавно — в теплые дни из бревен еще сочится смола.