Александр Доронин - Перепелка — птица полевая

— Здесь ты, Эмель покштяй, загнул выше крыши… Сталин боялся к людям выходить, — не удержался Илько.

— Почему боялся? — Эмель догадался, что его поймали на вранье, но все равно как бы удивился.

— Да потому… Много людей сгноил в тюрьмах. Палач он, вот кто!

— По этому поводу правильно говоришь, парень. Многим он на шеи веревки накидывал, нечего скрывать. За это история проклинает его. Я вот из-за чего до сих пор переживаю. Почему тогда у него должности не выпросил. Смотришь, председателем колхоза поставили бы. Сейчас бы большую пенсию таскали, как старому Вечканову.

У того, кыш бы его побрал, мешок денег. Или в Саранске жил. Недавно Гена Куторкин приезжал, моего свата Фили младший сын, так он директор завода. — О-о! — не как я, сторож. А ведь он Сталина не видел — после войны родился, сам я за кражу лошадей не раз ремнем его порол…

После работы Эмель сразу же зашел во двор, долго гонялся за кудахтающими курами. Поймал петуха с красными перьями, занес в дом. Жена шлялась где-то, сейчас сам хозяин.

Минут через двадцать в окно увидел соседа Судосева, который стоял около крыльца, под высокой березой. Поел, видать, и вышел отдохнуть. Заспешил к нему и Эмель, попросил нюхательного табаку.

Ферапонт Нилыч достал кисет, насыпал на ладонь соседа щепотку махорочной пыли и жалобно сказал:

— Тоскливо, Спиридоныч, на душе. Иногда нога так заноет, хоть помирай…

— Это, сосед, от жары. Видишь, как солнце трудится.

Эмель протер глаза, будто сон разгонял, и сам начал жаловаться:

— У меня, годок, еще хуже. Куриная слепота замучила. Лошадей пасти, сам знаешь, нелегко — ястребиные глаза нужны. — Постоял-подождал и о другом начал: — Ты, годок, не слышал, с кем в Кремле я встречался?

Судосев о чем-то глубоко думал. Иногда тяжело вздыхал и так же опускал грудь. При этом с куриное яйцо его кадык двигался вверх-вниз. Лицо побледнело.

Для успокоения Эмель начал о другом:

— Как там, Нилыч, со строительством пруда, давно там не был?

— Рыть-то роют, да цемент, слышал, кончился, — как-то нехотя промолвил Судосев. — В день только по две машины раствора завозят. Плитами обложат берега.

— Как думаешь, пруд улучшит нашу жизнь?

Судосеву не по душе эта возня в Бычьем овраге. Очень много денег туда вложено. Ведь из плит не дома и дворы ставят — их в землю зароют. В овраг в молодости он за калиной ходил. Соседу сказал по-другому:

— Нас с тобой, Спиридоныч, не спрашивали. Молодежи, видать, лучше виднеется будущее. Пускай, им дальше жить…

Эмель положил в ноздри щепотку пыли, и, чихая, сказал:

— Ккы-ш побрал, спрашиваю тебя, слышал, как я в Кремле со Сталиным встре-чал-ся?

Судосев засмеялся:

— Тогда тебе, сосед, давно бы великим человеком быть. «Отец всех народов» везде своих людей ставил. Потом они сами себе памятники возводили. Из бронзы бы вылили твой коршунный стан — и стоял бы ты в самом центре Вармазейки.

Судосев о Сталине не только не любил говорить, даже имя его не вспоминал.

Эмель это по-другому понял. Думал, Ферапонт Нилыч сначала болтал про него, сейчас отмалчивается. Ухватил за рукав рубашки, неожиданно сказал:

— Где, годок, твой петух? Такой бой тебе покажу — до конца жизни не забудешь.

Судосев засмеялся: кому, кому, а своему пестрому петуху, которого этой весной купил на кочелаевском базаре для улучшения породы, с ног до головы верил. Сильный, черт, не боязливый — настоящий атаман! Каждый день эмелиного певца лупит.

— Давай посмотрим, кто-кого, — приятно стало ему от услышанного.

Выпустили драчунов между двух домов, на растущий птичий спорыш, те встали друг против друга, никто не нападает первым, только покрикивают что-то на своем, петушином, языке…

Пестрый кричал низким голосом, красный — как цыпленок.

Здесь куры вышли со дворов. Как тут опозориться перед сотней общих жен! Пестрый напал первым, прижал вырывающего, и давай клевать опухший гребень соседа.

Эмель спрыгнул с крыльца (и Судосев стоял около своего дома) да как крикнет:

— Ати-ати, муж Кати!

Катей назвала его жена белую курицу, от которой петух не отходил и при отдыхе на шестке. Жена при кормлении кур всегда звала их «Катя-Катя». Выйдет Катя — за ней драчун со своего сарая выведет всех своих наложниц. Сейчас, видимо, крик хозяина новые силы ему придал. Вырвался он из-под бьющего его соперника и давай над ним бабочкой летать.

Судосев растерялся. Он никак не узнавал своего петуха. Красный драчун так лупил его — одни перья летели.

— Ты, старый шайтан, не самогонкой его напоил?! — крикнул он Эмелю.

— Э-э, сосед, ошибаешься, я его броней снабдил!

— Какой броней?

— Вот до крови изобьет, тогда покажу… — Эмель от смеха потирал живот.

На тонкие ноги его красного петуха были надеты железные шпоры, которые и помогали ему во время боя.

Пришли те дни, когда лето держит одну ногу в тепле, вторую — в наступающей стуже. Смотришь, в обед — лето, после обеда — осень. Воды пруда и реки рябили боязливо. Перед глазами возьмут и вздрогнут, хоть жара льется, осы и пчелы гудят.

Вдоль Суры трава скошена, вместо нее поднялась отава. Словно услышав старость, ждала свое увядание.

В Вармазейке еще и петухи не запели, а уж сельчане отправились во Львовское лесничество, где их колхозу выделили для покоса поляны. Присурские луга скашивают для общественного скота, а себе косят в лесу. Скосят, где найдут. Четыре-пять возов сена заготовит каждый дом — на зиму хватает. Правда, лесничество раздает угодья не бесплатно. За это надо отрабатывать: чистить лес, сажать деревья. Лесхоз и этой весной посадил два гектара.

Из села с граблями и косами отправились на двух машинах. Многие уже на ночь ушли, с ночевкой. Проезжая по обеим сторонам песчаной дороги, было видно, как плыл холодеющий душу туман.

Трава местами даже побелела от росы, будто ее замело легким снегом. В листьях ландышей сверкали водянистые ручейки, выйдет солнце — они под ним засверкают разноцветными искрами. Значит, дождя не будет.

Около Пикшенского кордона, на развилке дороги, Роза Рузавина остановила машину. Отсюда недалеко ее пай, который достался вчера по жребию. «Бобы» раскладывал Комзолов, колхозный агроном, которому досталось место около Лисьего оврага. Траву там не очень хвалят — торфом пахнет. Павлу Ивановичу Роза хотела отдать свой пай — как-никак, у человека двое детей, тот лишь засмеялся:

— Сено всегда сено…

Женщина скинула с машины инвентарь и с котомкой еды спустилась. Здесь увидела Миколя Нарваткина, который сверкал зубами. Все стали смеяться над ним:

— Тебя, Миколь Никитич, Вирява заманила?

— Он в зятья зашел к Казань Эмелю, Зину в оглоблях учит ходить.

— Ту в оглобли и кнутом не загонишь, лягается больно.