Александр Доронин - Перепелка — птица полевая

Яблоки она сочла за предвещание счастливой жизни. Уже хотела протянуть руку к тарелке, но как раз в это время Иван Дмитриевич Вечканов крикнул что есть мочи:

— Горькое вино, подсластите!

— Подслас-ти-те! Подсласти-те! — дрожало внутри дома.

С яблок «зайчики» убежали куда-то, дом сразу потемнел, закружился вместе с голосами.

Наташа с Игорем встали, коснулись губами, вновь сели.

— Э-э, го-лубки, так некрасиво делать! — всей грудью расхохоталась Казань Зина. Накинутый на белую кофту красный тонкий полушалок сверкал рассыпанной по снегу калиной.

— Так, сестренка, не пойдет! — сверкнула острым взглядом в сторону невесты. — Плохо любите друг друга… Ты мне лебединую любовь покажи, которая сильнее жизни. Так ведь, дружок? — женщина повернулась к Цыган Миколю, как сейчас в селе называли Нарваткина. От водки у того глаза горели.

— А ты покажи-ка сама, какая у тебя любовь. Покажи друга-лебедя, который из-за тебя с неба готов броситься! — не оставлял Зину председатель колхоза.

Зина столкнула сидящего около себя Олега Вармаськина, который то и дело наполнял ее рюмки, потянула Миколя за ворот рубахи и поцеловала в губы.

Роза Рузавина что-то хотела сказать, но поперхнулась. От обиды стукнула сидящего рядом парня, который приходился им дальней родней, жителя села Чукалы. Он даже вздрогнул от неожиданности. Не любовь, а горе…

— Под-слас-тите! Под-слас-тите! — кричали гости.

И здесь Наталья круто повернулась к мужу и, не стесняясь, стала его целовать.

Поели — попили, оставили столы. Кто дома, кто в сенях, кому жар души некуда было деть — раздевшись, потные, плясали на улице.

На гармошке играл Федя Варакин. Повернул упругую шею, — из-под воротника виднелся измятый, как мочало, криво завязанный галстук. Хромка хрипела в его руках, как сваленная на резанье свинья.

Вышла в круг и Казань Зина. Растянула платок — тот закачался петушиным хвостом. Голос у нее звонкий, раздавался по всему селу:

Остановилась на минутку, чтоб вздохнуть, и вновь частушки запела…

Здесь откуда-то взялся Цыган Миколь, прежний ее жених. Ноги у него такие кренделя стали выворачивать, какие и в магазине не продают. Начал на карачках изгибаться, сам свистел, кричал, себя ладонями по груди хлопал, чтобы все знали, что у него на душе.

Роза Рузавина не плясала — не любит это дело, да и Зины боялась.

На второй день в дом к невесте зашли ряженые. С ними пришли и кочелаевские гости, во главе которых был главврач Василий Никитич Сараскин.

Полный, низенького роста, он казался катившейся бочкой. У порога снял лохматую лисью шапку — бритая голова весь дом осветила. Не голова, а бедро молодой девушки.

— Где, где наша ярка? — начали расспрашивать гости.

— О какой ярке говорите, вы нам старую овцу продали. Вон, нехорошим голосом ревет…

За столом, который был покрыт красным полотном — что показывало о проведении хорошей ночи, — неустанно пили и ели.

Наташа не смотрела на родню — стеснялась их вульгарной речи. Сильнее всех стыдилась тетки Зины, на которой были с рваными карманами мужские короткие брюки, в руках кнут, под поясом висела большая «морковь». Села около главврача, подняла рюмку и стала о чем-то спрашивать. Тот, улыбаясь, начал рассказывать. Вдруг Зина встала, схватила привязанную на резинке «морковь» и как шлепнет его по носу! Тот сразу покраснел…

Свадебное зло легче весеннего ветра. Смеялись так, что забылось все. Сараскин тоже не удержался, выскочил к пляшущим, закрутился вокруг Зины. Олег Вармаськин сегодня почему-то не пришел, сейчас женщина считала себя вырвавшейся на свободу птицей, думала, что за ней никто не следит. Да разве от глаз матери дочку спрячешь? Лезть не лезла, но и молчать не стала. То и дело бросала единственной баловнице:

— Хватит, дочка, хватит, здесь ты не одна…

Зина ее мораль и не слушала. Да, возможно, так и было: вновь на двух гармошках играли, все были пьяные, кричали кому что на язык попадало. Даже старый Пичинкин, Федор Иванович, неустанно голосил:

Зина слегка нагнулась и крикнула:

— Целуй, дядя Федя! Мы с тобой родственники — прощу…

Олда как держала мешалку для браги, которую прихватила из сеней — клацк! — по спине бойкой на язык дочери: можешь врать, да и думать умей!

Отец невесты только успел сесть за стол, здесь Захар Митряшкин к нему пристал:

— Ты, Федор Иванович, расскажи-ка нам, как Хрущев сырую кукурузу хрумкал.

— Какую кукурузу? — замигали его мутные глаза.

— Помнишь, деду Эмелю об этом рассказывал!

— Тот, кыш бы его побрал, с Молотовым, говорят, обнимался… Побольше его слушайте!

Свадьба шла два дня и две ночи. Вино лилось рекой. Не зря потом Казань Олда по всему селу хвалила себя: «Все начальство пило у нас…» Видать, Сему Куторкина вспомнила. Тот, рассказывают, еле живым остался. А вот о своей дочери — ни слова не сказала — опозорят. Тогда ведь, ночью, во второй день свадьбы, Зину она застала во дворе с главврачом. Вышла по нужде, а там они…

Не зря говорят: где водка, там и с ума сходят.

Мороз ломал деревья, как козлиные рога. Будто не зима измеряла свою силу, а палили из ружей.

Наконец-то село постепенно стало просыпаться. Сначала в середине села посветлело, потом и дома осветлили свои шторы. Через некоторое время вверх потянулись густые белые полосы. Повисли они на оловянном небе толстыми поленьями, и еще больше улицу побелили. Только само небо было каким-то съежившимся, будто у него заболел живот. Скрючилось над селом, взяло в охапку синюю тучу и ни слова не может вымолвить. Откуда вымолвишь — мороз еще сильнее крепчал.

Выцветший головкой подсолнуха спускавшаяся луна в последний раз сверкнула уставшим взглядом и закрыла глаза. Звезды тоже попрятались куда-то, будто их кто-то напугал. Начался новый декабрьский день.

Игорь Буйнов встал, включил на кухне свет и, не тревожа жену Наталью (та спала на койке растянув руки, видела, видимо, седьмой сон), пошел на ферму. У зоотехника в селе полно дел, они, видать, никогда не закончатся. Зимой и летом с него требовали мясо и молоко. С фермы хоть не вылезай. Что, если уйдет оттуда, скот не будет прибавлять в весе, надои уменьшатся? И так бывает. Кормов, по его подсчетам, хватит до следующего лета, да ведь в ясли не будешь их кидать как попало. Солома любит, чтобы ее подсластили, комбикорм — пропарку.

Или взять воду. Холодную дашь — скот заболеет, горячую — жди беды…

Шел Игорь по сельской улице и, размышляя о чем-то своем, и про мороз забыл. Вспомнил вчерашнюю статью в газете. Ее автор жаловался на то, почему село мало внимания уделяет городу. Мы, говорит, городские жители, скоро с голода помрем: в магазинах, кроме гороха, ничего нет. Так-то так, — рассуждал зоотехник, — да и город сильно не ломает свою спину. И он переживает только о себе. Вон на технику в десять раз увеличили цену. Возьмешь с завода сеялку — пять быков вези, за машиной цемента отправишься — вновь десять свиных туш надо. Вот тебе рабочий класс! В Вармазейке не такая война? Из магазина исчезли соль, спички, сахар. Труженикам совсем не в чем работать. На базаре и спецовки не купишь, там каждый подшитый лоскут денег требует. Где столько их взять сельчанину, когда его работа почти ничего не стоит. Видите ли, мяса и молока не хватает… Не будет хватать, если не установят нормальные цены!