Иван Арамилев - В лесах Урала

Я видел, как наганивали собак на лося, как травили волка и рысь, но теперь потускнело все виденное раньше. Медведь был окружен. Собаки не давали ему тронуться с места. Он яростно рюхал, старался схватить назойливых, менее осторожных и ловких. Белая сучонка Муська не увернулась от удара когтистой лапы, рухнула с перешибленным хребтом. Жалостно крякнул хозяин Муськи Никита Шорнев. Еще одна собака— с вырванным боком — уползла в сторону.

Медведь расшвырнул собак, опять побежал к тайге. Лайки хватали его за гачи. Он бойко повертывался, брызгал слюной, взмахивал лапами. Как подхваченные ветром, собаки прыгали в стороны.

Травля удалась. Дед подал команду «кончай». Дядя Нифонт вскинул ружье, выстрелил медведю в ухо. Зверь упал. Большое тело его вздрагивало, задние лапы скребли землю. Он еще пробовал подняться. Встал на передние лапы, выпрямил шею и опять повалился на бок.

Конец! Жаль Мишутку… Но меня радует, что все слушаются деда: он тут вроде начальника, высокий и важный, в новой пестрядинной рубахе, в меховой жилетке. Как всегда осенью, он без шапки. Волосы на голове у него взъерошены, ветер треплет черную седеющую бороду.

У меня одно желание: поскорее стать взрослым, сделаться первым охотником, вот так же ловко и властно, как дед, распоряжаться притравой, всеми командовать.

С гор подул ветер. Низкие дымные облака поползли над лесом. День потемнел, и краски на земле потухли.

Соседи спорили, чей пес работал хуже, чей лучше. Хвалили Серка, и дядя Нифонт добродушно улыбался:

— Ничего, собачка ухватистая. Худых в доме не держу.

Хвалили Урму, Пестрю, Пирата. Семен Потапыч Бородулин подошел к деду и сказал:

— Продай Пестрю, Спиридон Демьяныч. Пятерку дам.

Дед покосился на старосту, сухо ответил:

— Себе дороже стоит. Да и кобелек заветный: внуку предназначаю.

Он кивнул на меня.

— Ну, гляди, — значительно проговорил Бородулин. — Пять рублей — деньги хорошие.

Лайки облизывали голову медведя. Шерсть дыбом стояла у них да спинах и загривках, злобно горели глаза.

Покалеченных медведем прикололи рогатиной. Лыска и Тузика дед застрелил. Это было просто ужасно! Они — веселые, ласковые собачонки — доставляли нам с Колюнькой много радости.

Сжав кулаки, я подбежал к деду.

— У, какой ты! За что их так?

— Как за что? — умные карие глаза его смотрели пытливо и грустно. — Нешто из ублюдков прок выйдет? Хороши собачки — боятся подойти к медведю!

Он деловито продувал ружье, шутил с мужиками, словно ничего особенного не случилось. Меня же трясло от злости, от ненависти к деду. Колюнька держал Серка на поводке и плакал: он тоже, как я, жалел Тузика и Лыска.

Все во мне перевернулось. Я теперь не завидовал деду, не хотел быть, как он, первым охотником. Каждый год придется самому казнить трусоватых собак. Нет, бог с ним, с почетом. Провались она, слава охотника!

И я не понимал деда. Казалось, до сегодняшнего дня он был другим. У него тяжелая фузея кустарной работы. Соседи, экономя припасы, покупают легкие ружья, при охоте на мелкого зверя и птицу кладут крохотные заряды. Дед насыпает дробь и порох горстями.

— Как пальну, душа возрадуется, — смеется он, поглаживая граненый ствол фузеи.

Мужики, услыхав его выстрел в лесу, говорят:

— Спиридон кого-то жарехнул.

Зимою старик подкармливал на гумне голодных серых куропаток и отпускал на волю. Соседи высмеивали причуды старика, говорили, что он выжил из ума. Я не верил. Нежадный и мудрый, дед казался мне лесным владыкой.

Осенью я ходил с ним в окрестных угодьях.

Фузея сильно отдавала. Правое плечо у деда всегда было в багрово-синих кровоподтеках, на щеке и на шее — темные подпалины от прорыва газов в казенник.

Старик почти не знал промахов. Поднимается из папоротника глухарь — дед нацелится, спустит курок.

Выстрела нет, глухарь бьет могучим крылом над лесом, дедушкин ствол передвигается за ним. Птица ушла далеко — не достать. Наконец гремит выстрел, и глухарь падает.

— От меня не уйдешь, божья тварь! — бормочет довольный старик, а я вприпрыжку бегу поднимать добычу.

Дед не гонял по насту лосей, потому что считал такую охоту злодейством, не стрелял маток глухаря и тетерева, хотя соседи не давали спуску ни одной птице.

Однажды мы шли по лесу. Я невзначай наступил на муравьиную тропу, придавил ползавших по ней муравьев. Как возмутился дед!

— Ты слепой или что? — закричал он. — Гляди под ноги! Зачем топтать мурашей? Всякая тварь жить любит.

Я вспомнил это и думал: «Мурашей жалеет, собак застрелил! Да что же он за человек?»

Дядя Нифонт снимал с медведя шкуру. Дед помогал ему. Мы с Колюнькой пошли домой. Я шагал как в тумане. Все кругом стало чужое, непонятное: и земля и люди, голоса которых звучали на поляне за моей спиной. Я ненавидел колючую траву под ногами, серые облака над лесом и солнечный блеск в пойме реки. Никогда еще горе не хватало так за сердце. Что же со мной происходило? То, наверно, кончилось милое невозвратное детство и наступила преждевременная юность.

Бабушка — невысокая, худенькая, круглолицая, всегда хлопотливая и добрая старушка — встретила меня у крыльца.

— Что, Матвеюшко, невесел? — спросила она. — Обидел кто?

Я рассказал все и не мог сдержаться: слезы хлынули из глаз.

— Ну, не плачь, — утешала бабушка, вытирая фартуком мои щеки. — Я деда отчитаю. Ишь, разошелся, злыдень! Выпей-ко молочка да послушай: бывальщины сказывать стану.

Она дала мне кружку парного молока, села на лавку, сощурилась, будто вспоминая что-то, тряхнула седеющей головой.

— Я ведь не здесь родилась, — голос ее звучал удивительно мягко и нежно, — дед привез меня с Белых Ключей. Там народ на золоте помешанный. Есть землепашцы, рыбаки, охотники, а больше металлом промышляют. Ну, он редко дается кому, металл. Потому все в Белых Ключах — голь перекатная. Грибом да ягодой круглый год питаются. Дед как-то шатался с ружьем, забрел к нам отдохнуть. Молодой, красивый собою, могутный, усмешливый. Девки с него глаз не сводят, а он все ко мне льнет. Приглянулась я ему. Поговорили о том, о сем. С того дня зачастил, потом сватать стал. «Поедем, говорит, Наталья Денисовна, в Кочеты — в соболях будешь ходить».

Она вздохнула.

— Вот и улестил, греховодник. Девку долго ли уговорить? Родители благословили, улетела я, как птаха, из одного урмана в другой. В девках всяких страстей нагляделась. Иду как-то по ягоды. Далеко в раменье забралась. Вдруг, откуда ни возьмись, белый волк. Большущий-пребольшущий! С быка, чать, ростом. Я лукошко с брусникой выронила. Он стоит, смотрит. Пасть открыл. Зубы — как долота! Из ушей дым столбом.

Я вздрагиваю. Бабушка улыбается.

— Не пугайся, — говорит она. — Другая на моем-то месте пропала бы, а я смышленая была: меня бог спас. Подняла еловую шишку, сотворила молитву, швырнула в него. Шишка ему в лоб стукнула. Он заплясал, заплясал, потом лег на брюхо, на глазах стал худеть и худеть. Гляжу — батюшки! Человеком обернулся! Но на! башке рога, хвост длиннющий. Воззрился и шипит: «Не на ту, видать, напал». И вмиг скрылся в можжевельнике. А в лесу загудело, будто ветер низом прошел. Подхватила я лукошко — и домой!