Иван Арамилев - В лесах Урала

— Теперь это модно, — говорил, поблескивая коронкой. — Все господа носят коронки. К такому человеку больше уважения и доверия в коммерческом деле.

В разговоре смешно оттопыривал нижнюю губу, чтоб показать людям красновато-золотистую коронку. Мужиков дядя называл охломонами, низшей расой. Его пытали, что значат эти неизвестные в деревне слова. Он язвительно усмехался.

— Вам не дано понять.

Любил он выпить, особенно даровой стаканчик. Без него в волости не обходились ни свадьбы, ни похороны, ни крестины. Являлся незваный, всех подкупал своим языком, и его радушно приглашали к столу, как гостя, без которого праздник не праздник.

И вот этот человек стоял передо мною, звал на службу. Как не задуматься!

Три рубля в месяц деньги небольшие, да ведь служба-то какая! Одни поездки в город, где я ни разу не был, чего стоят! Буду встречаться с разными людьми, много увижу, услышу. И должность хороша: письмоводитель.

Я сказал дяде, что подумаю.

— Не мешкай долго, — предупредил он. — А то Колюньку Нифонтова прилажу, он малый шустрый, тебе ни в чем не уступит.

Когда я пришел домой, наши обедали. За столом сидел дядя Нифонт. Он завернул к нам отвечать убитого на травле Мишутку.

Я подсел к столу и сказал:

— Последний раз обедаю дома.

— Вон как, — усмехнулся Нифонт. — В солдаты, что ли, берут?

— Буду служить у дяди Лариона письмоводителем, — три целковых в месяц на хозяйском харче.

Все переглянулись.

— Что ж, с богом! — сказала мать. — Только надо рядиться, чтоб он жалованье вперед платил, и я сама буду получать: у него денег-то страсть, да некуда класть.

— К прощелыге на службу? — бабушка всплеснула руками, и такое негодование было в ее голосе, что я сразу поник головой. — Нашел хозяина, обучит из пустого в порожнее переливать.

— Нет, Ларион мужик справный, — насмешливо сказал дед… — Только для работы дня не выберет. У него: понедельник — похмельник, вторник — задорник, среда — перелом, четверг — оглядник, пятница — ябедница, суббота — потягота, воскресенье — недели поминовенье. Понятно уж, ему письмоводитель требуется.

Все засмеялись, стали меня вышучивать, особенно старался дядя Нифонт.

— Откажусь — он Колюньку возьмет, — сказал я, чтоб защититься от насмешек и досадить Нифонту.

— Моего Кольку? — вскипел дядя. — Пусть только придет смущать пария. Пусть покажется, ненаглядный черт, утешеньишко Палагино!

Долго еще перемывали косточки Лариона, и я не рад был, что затеял разговор.

Я отправился к учителю Всеволоду Евгеньевичу Никольскому. Он не кривил душою, и я верил ему больше, чем своим. Пусть он скажет, стоит ли связываться с дядей Ларионом.

Земство арендовало под школу, новую пятистенку старосты Семена Потапыча Бородулина. Староста — жадный на деньги — переселился с женою, сыном Павелком и батрачкой Секлетеей, по прозвищу Коровья смерть, в старый, кособокий двухэтажный дом..

В большой половине пятистенки был класс, в малой половине жил учитель — худощавый, сгорбленный, седеющий человек с добрыми глазами. Семьи у него не было. Он в шутку называл себя то Дон Кихотом (книгу о забавных приключениях рыцаря Дон Кихота он прочел нам вслух зимними вечерами), то запоздалым, выдохшимся народником, который остановился на развилке дорог, не знает, куда идти: направо или налево.

Когда-то, давным-давно, выслали его из Москвы на пять лет в Якутию. В Кочетах морозами, снегами да метелями тоже не бедствовали, но Всеволод Евгеньевич говорил, что якутская стужа куда злее уральской. Жена добровольно поехала за ним в ссылку, простудилась там, заболела и умерла. По окончании ссылки ему разрешили поселиться на Урале, и так вот очутился он в наших краях. Сперва учительствовал в Ивановке. Открылась школа в Кочетах — перевелся к нам, огляделся и сказал:

— Место дивное, последняя пристань моя, здесь и помирать буду.

Добрый, тихий, спокойный всегда и во всем, он любил детей. Мы тоже любили его. Правда, на первом уроке учитель напугал всех. Он сказал:

— Кое-кто из вас — я слышал вчера — на улице поет срамные частушки. Давайте кончим с этим. Хулиганов не пущу на порог школы!

В первом классе были парни пятнадцати лет (в год открытия школы принимали перестарков), слова учителя относились к ним, но и малыши притихли, потому что это немножко касалось всех.

Затем учитель сказал, что мы не знаем русского языка. Класс ахнул от удивления и обиды. Это мы да не знаем!

— Не знаете! — подтвердил он. — Говорите на местном жаргоне, я же буду учить вас языку всероссийскому.

Оказалось: вместо чё надо говорить — что, вместо лопотина — одежда, вместо робил — работал, вместо колды — когда, вместо надысь — недавно, вместо пошто — зачем или почему. Он привел еще множество слов, к которым привыкли мы с детства, и все это были захолустные, не настоящие слова, нам запрещалось их произносить. Мы опешили. Как теперь быть? Надо не только одолевать письмо и чтение, но еще заново изучать разговорный русский язык. Вот задача! Все — малыши и переростки — чувствовали себя несчастными.

— Я знаю, — сказал учитель, — не легко отвыкать от жаргона, он въелся в плоть и кровь, им наполнены песни, частушки. Ведь здесь поют:

Он пропел частушку вполголоса, с большим мастерством. Уральское «чё» выходило как «цё». Мы засмеялись. Он пропел еще:

Наше и не наше! Знакомое «пошто» в его передаче стало уродливым, неуклюжим, вызвало настоящий хохот в классе.

Первый урок прошел незаметно и весело.

На Урале исстари окают. Мы произносили слова, как они пишутся: корова, пошел, молодой, вода. Учитель отметил, что произношение наше ужасно, заставил акать по-московски и петербургски: карова, пашел, моладой, вада. Мы подхватили аканье столь ретиво, что начали акать, где не надо, и звук «о» стал почти исчезать в нашей речи. Мы изо всех сил нажимали на «а»: маладая, халастой, палавик, балатинка. Учитель, смеясь, поправлял нас, говорил об ударных и неударных слогах, о законах и правилах ударения.

Как трудно было это запомнить!

Мы акали на улице, дома, в избах, приводили в смятение родных. В кержацких семьях открыто роптали:

— Табашник обучает детей никонианскому языку. Чем наш говор плох? Деды-прадеды говорили «корова», а теперь, вишь, «карова»!

Учитель, однако, не уступал, ропот постепенно затих, кержаки смирились.

У Всеволода Евгеньевича была чахотка и еще какая-то хворь с непонятным названием. Порою он задыхался от кашля, два-три дня не вставал с постели. Мы топили ему печь, подметали пол, стирали пыль на подоконниках, приносили кто что мог: картошку, яйца, хлеб, молоко, творог; в сезон охоты — рябчиков, уток, тетерок, глухарей, добытых отцами, дедами, старшими братьями. По ночам дежурили у больного, подавали лекарства, кипятили самовар, чтоб напоить его чаем с малиной, наполнить кипятком грелки, которые он прикладывал к ногам. Даже ставили на грудь и на спину банки, — этому научил нас ивановский фельдшер Нил Михайлович, добрейший старик, пьянчуга.