Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)

– При чем тут Кешка?..

– Даже если и ни при чем… А в Аскизе я человек новый… Бригадиром сразу сделали, дали спокойно работать…

– Ты говоришь чушь!

– Главное – это работать. Работать так, чтобы руки звенели, а все остальное… Надо идти и идти, не влезать в волынки, а если споткнешься, лучше, чтоб этого никто не видел… Кому это приятно!

– Может, я тебя придумал вначале?..

– Ты еще ребенок, Букварь…

– А я и не хочу быть таким взрослым, как ты…

– Ну, тогда…

На левой щеке Николая снова начала разгораться улыбка, и снова она захватила все лицо, засияла, засверкала, словно говорила: «Брось ты, Букварь. Брось думать обо всей этой ерунде. Да, кое-что было. Но разве ты не чувствуешь, какой я обаятельный, смелый и добрый парень, как со мной хорошо! Разве ты не видишь этого? А все остальное ерунда! Ну улыбнись, Букварь, нажми клавишу и настройся на другую волну…»

Букварь стоял насупившийся, старался перебороть гипноз этой улыбки и думал о том, что сейчас он ударит Николая. Он не представлял себе разговора с Николаем без этого удара. Но теперь, когда рука его напряглась и пальцы сжались в кулак, он понял вдруг, что удар в челюсть ничего не решит и что спорить с Николаем ему придется долгие годы, спорить всей своей жизнью.

– Тут недалеко пиво, – сказал Николай, – пойдем сходим.

– Я недавно пил.

– Ну, как хочешь…

– Да, – вспомнил Букварь, – я тебе еще хотел сказать…

– Ну?

– У тебя шинель есть, ты бы срезал петлицы, они к ней не идут, старые…

Что-то еще было не досказано в их разговоре. Букварь это чувствовал, он старательно напрягал память и вдруг вспомнил старое прозвище Николая, заспешил, словно вытащил из мешка волшебную палочку, которая все могла поставить на свои места.

– Тату-Мату! Ты просто Тату-Мату! Я думал, что ты настоящий человек, а ты Тату-Мату!

Букварь махнул рукой, пошел к тропинке, успел увидеть, как разгорается улыбка на красивом мужественном лице.

На все было отпущено три секунды, ну чуть больше, и Букварь ждал их.

Он смотрел на обитую рыжим заменителем кожи дверь столовой и гладил рукой шершавую кору ели. Он привык к этим молчаливым секундам, они стали необходимы ему, и без них день был бы не день.

Рыжая дверь пропустила Ольгу и ее девчат и хлопнула раздраженно, устав, обалдев от своей нудной работы. Секунды растягивались в годы, но их не хватало. Ольга уходила к желтому углу, и угол должен был спрятать ее на целый день.

– Букварь, – вдруг, обернувшись, сказала Ольга, – ну-ка, подойди сюда.

Девчата прошли вперед, и Ольга оказалась рядом, одна, смеющаяся, снова похожая на Буратино, с теплыми смоляными волосами, до которых хотелось дотронуться.

– Ты меня заметила? – улыбнулся Букварь, и улыбка у него получилась виноватая.

– Я тебя видела здесь каждый день.

– Каждый день?.. – расстроился Букварь.

– А ты думал?..

– Ага, – сказал Букварь, – а я думал…

– Букварь, ты… Говорят… ты был в Абакане?

– Да. Мы ездили за шпалами. Такие отличные шпалы!

– Так-таки и отличные?

– Ну! Скоро мы начнем класть рельсы. Ты даже не представляешь, что это такое! Вот съездим еще раз за шпалами и начнем. Я жду не дождусь.

– Все ждут.

– Придешь – посмотришь, как мы будем класть.

– Ну и как там?

– Где?

– В Абакане.

– А что? Нормально. Живут люди…

«А глаза твои опять стали грустными и взрослыми. Значит, все по-прежнему, значит, ничего не изменилось…»

– Видел я Николая, – помрачнел Букварь.

– Видел?..

– Ничего. Все такой же.

– Все такой…

«Оленька, я же умею читать твои глаза, я уже понимаю, о чем ты думаешь и что ты хочешь узнать…»

– Он спрашивал о тебе.

– Что спрашивал?

– Ну, так… В общем… Ну, если хочешь знать правду, то спрашивал он просто из любопытства. И вообще…

– Что – вообще?

– И вообще он трус.

– Ладно, Букварь, ты…

«Ты прячешь свои глаза, ты боишься, как бы я не увидел их…»

– Оль, ты можешь обижаться на меня… Но он трус.

– Ладно, Букварь, я пойду.

– Иди.

– Ты мне скажи, когда укладка начнется. Чтоб я не проспала.

– Скажу.

– Я не обижаюсь, Букварь, ты для меня сейчас самый большой друг, но… Я пойду. До вечера, Букварь…

– Ну, иди…

«Ты уходишь. Уходят твои глаза, твоя улыбка, и твои слезы, и твои смоляные теплые волосы. Ты уходишь, а мне ждать теперь вечера, мне ждать теперь всю жизнь.

Ты уходишь, а я тебе снова ничего не сказал. Я не сказал, что я тебя люблю. Надо ждать. Я терпеливый. Я дождусь. Я тебя люблю, Оленька.

Это знают все. И лохматые Саяны, и рельсы, наваленные в степи, и шатры моего Суздаля, и это смеющееся, подмигивающее мне солнце. Они знают и радуются вместе со мной. Тому, что я люблю. Тебя.

Мне ничего не стоит подарить тебе вот эту колючую сопку, или хрустальную кизирскую воду, или белую звезду из ковша Большой Медведицы. Мне ничего не стоит… Я говорю ерунду? Нет, это не ерунда!

Ты уходишь. Уходят твои глаза, печальные и веселые, и твои теплые волосы. Ты уходишь.

Но ты не сможешь уйти от меня…»

Спиркин где-то раздобыл красный флаг.

Флаг был старый, выцветший, и Спиркин спрятал его под подушкой от надоевших острот Виталия. Утром он вытащил флаг, старательно отгладил его, хотел нести в руке, но застеснялся и сунул под мышку. Букварь шагал с ним рядом, видел сосредоточенное и серьезное лицо, чувствовал, что Спиркин волнуется, точно так же, как и сам он, Букварь, и как, наверное, все остальные в бригаде.

Ребята уже стояли у конторы, курили и ждали Макогона.

– Это у тебя чего? – спросил Ромка Массальский.

– Пригодится, – буркнул Спиркин.

Макогон вынырнул из двери конторы, сказал: «Пошли», махнул рукой и зашагал впереди ребят. Руки свои он держал в карманах синей куртки, снова вытягивал шею по-гусиному, шевелил губами и сдержанно кивал знакомым и незнакомым людям.

На этой тихой, обычно пустой улице, ведущей к насыпи, было неожиданно много людей, они забрели сюда просто так, чтобы посмотреть на бригаду путеукладчиков, они знали уже обо всем. Они стояли и глядели, как глядят болельщики на любимую футбольную команду, выходящую из раздевалки.

Люди стояли у желтых стен общежитий, улыбались и подбрасывали шуточки, а путеукладчики шли степенные и важные, кивали небрежно и суровым выражением лиц своих говорили: «Да, мы те самые, которые…»

– Макогон! Сегодня? Макогон!

– Нет, – бросил на ходу Макогон. – Сегодня не успеем. Сегодня мы проковыряемся со шпалами.

Шпалы лежали у переезда, которого еще не было, и поблескивали на солнце жирными, лоснящимися боками. Макогон сделал резкое, колющее движение рукой, и ребята понимающе закивали. Они научились разбираться в языке его рук. Они стали оркестрантами, читающими взмахи дирижерской палочки. Шпалы надо было таскать на желтую спину насыпи и раскладывать их там на расстоянии шага друг от друга. Потом своей очереди ждали рельсы.