Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

— А козырек? Козырек? Почему козырек голубой? Зачем помпон? — возмутился профессор.

— Простите-с! Как республика нынче в тесной дружбе с разбудившимся Китаем, то фасон нанкинский и цвета небесной империи. Подлинно небесный картуз и выражает пробуждение сонливого Востока.

— Но это неприлично ярко. Это хорошо для какого-нибудь мальчишки, но не для меня, — возразил ошеломленный профессор.

— Помилуйте, гражданин! Как вы можете говорить? Разве ж вы старик? Вы еще в женихи годитесь при современных женских излишествах. А потом, извините, у вас цвет лица даже необычайный для переживаемой эпохи. Нынче все какие-то желтые или серые, а у вас обличие вовсе полнокровное. А это уж всякому даже непонимающему известно, что к розовому бирюзовое чрезвычайно прикидывается.

— Но у меня седая борода. Надо мною хохотать будут! — выдвинул Александр Евлампиевич уже ослабленное возражение.

— Не извольте беспокоиться. Мало ли над чем зловредный народ потешается. К примеру сказать, над гражданином товарищем Лениным темная буржуазия тоже потешалась насчет Советов, а что вышло? Да вы извольте на голову примерить. — Продавец ловко насадил картуз на лысину профессора.

Александр Евлампиевич взглянул в зеркало. Голубой блеск козырька действительно оттенил нежно-розовый румянец, которым профессор втайне гордился. Но все же вид был достаточно нелепый и оглушающий.

— Нет… Не нравится мне как-то. Может быть, что-нибудь другое? — вяло сказал он.

— Ах, не спорьте, гражданин! Замечательный картуз, второго такого не найдете. А главное — материя. Нынешний продукт — шесть целковых заплатите, три месяца поносите, — глядишь, и развалилось. А это штиглицовская выделка на десятки лет, и всего два с полтиной.

— Почему так дешево? — удивился профессор.

— По своей цене. Давний товар. Почем купил — по том и продаю. Будете довольны, вот вам слово!

Профессор снял картуз и повертел в руках. Цена была вправду исключительно низкой, и он уже начинал колебаться, не отличаясь никогда стойкостью характера и твердостью волевых начал. Внезапно глаза его рассмотрели над козырьком маленький, нашитый золотым жгутиком кружок, а в нем вышитую красным шелком змейку.

— А это что?

— Это-с?.. Это вроде как бы медицинского ореола. Это, собственно, я на заказ тоже для медицинского профессора делал, а он помер, не дождался. Вот и остался.

Упоминание о медицинском профессоре окончательно пошатнуло упиравшееся недоверие Александра Евлампиевича к ослепительному картузу, но он сделал последнюю робкую попытку к сопротивлению.

— А может быть, это спороть?

— Можно. Как угодно! Но только следы останутся. А зачем, спрошу, пороть? Вы ведь тоже изволите врачебной наукой заниматься? Прикажете вашу шляпу завернуть?

— Заверните, — с надорванным вздохом сказал профессор и, надев картуз, полез в карман за бумажником.

На улице он пошел к трамваю, чтобы отправиться домой, но вспомнил, что нужно еще зайти постричься, и, тихонько пошаркивая галошами, побрел к парикмахеру.

Он не заметил, что его появление на тротуаре вызвало движение, граничащее с паникой. Молодая, модно одетая республиканка столкнулась с ним вплотную. В ее подрисованных серых глазах вспыхнуло веселое изумление, затем они сжались, губы расплылись, и, фыркнув в лицо профессору, она бросилась в сторону. Профессор не увидел этого, ибо он был достаточно близорук.

В парикмахерской, очевидно настроенный покупкой картуза к омолаживанию, он приказал снять накоротко свою почтенную бороду лопатой и сделать из нее тонкий клинышек. По окончании этой операции он почувствовал себя помолодевшим на пятнадцать лет и поехал домой.

Дома его постиг первый удар. Он вошел из передней, не снимая картуза, в спальню Анастасии Андреевны, чтобы немедленно похвастать покупкой.

Но, к его удивлению, Анастасия Андреевна, занятая штопанием вязаных подштанников супруга, уронила их и в испуге вскочила с кресла.

— Что вам угодно? Кто вас впустил? — взвизгнула она и, прежде чем профессор успел разжать губы для ответа, ахнула: — Саша!.. Господи боже мой! Что с тобой?

— Это я купил… вместо старой шляпы, — несколько озадаченно ответил профессор.

— Купил?.. Это? Ты с ума сошел? В пятьдесят четыре года клоунский картуз? У тебя совсем идиотский вид! Что ты сделал со своей бородой? Это наваждение! Сними сейчас же эту дрянь, чтоб я ее не видела!

Профессор от природы был робок, но вспыльчив. В возмущении и гневе старой подруги он усмотрел покушение на свою самостоятельность и вышел из себя.

— Что? Я не мешаюсь, когда ты изволишь накручивать на себя спереди и сзади дурацкие финтифлюшки. Подумаешь — пятьдесят четыре года! Что же, мне по этому случаю гроб на голове носить? Имею я право делать, что мне хочется? Я не потерплю бабьего деспотизма!

— Он совершенно ополоумел, — всплеснула руками Анастасия Андреевна в неограниченном ужасе. — Пойми же, что у тебя в этом картузе вид кретина.

Хотя профессор и чувствовал втайне странную неловкость и готов был уже обвинить себя за поспешную покупку, гневный голос жены только раздразнил его, и он тоже закричал.

— У тебя без картуза кретинский вид! Я знаю, что я делаю. Еще раз попрошу не лезть с непрошеными советами. — И, повернувшись в дверях, швырнул зло: — Старая корова!

Анастасия Андреевна поглядела на хлопнувшую дверь, постучала сгибом пальца себя по лбу и беспомощно спросила у стен и мебели:

— Ну, скажите по чести, видели вы второго такого дурака?

Последующие пять дней принесли профессору немало огорчений. Знакомые при встречах шарахались от него, как полинезийцы от табу, и с самым неделикатным видом пялили глаза на его необычайный картуз. Молодые республиканцы в лаборатории, не сдерживаясь, гоготали ему в спину и присвоили непочтительную кличку «пятнистой медузы».

Анастасия Андреевна дулась, котлеты за обедом были явно пережарены и хрустели на зубах, подобно ландриновому монпансье.

Было совершенно очевидно — шатания основных жизненных устоев происходят от проклятого картуза. Стоило только выбросить его на помойку и купить новый, как все пришло бы в немедленное равновесие…

Но профессором овладело необъяснимое злобное упорство, которое появляется обычно у застенчивых от рождения людей, когда им приходится сталкиваться с противодействием их капризам.

Он исхудал, пожелтел, но упрямо носил блистательный головной убор и даже отбрасывал его пышную массу на затылок, благодаря чему в скромном лице его появился внезапный оттенок этакого гусарского ухарства.

По крайней мере, проходя утром в лабораторию, он встретился с двумя красноармейцами. Завидев профессора, один из них, румяный и гладкий, как девушка, с восхищением сказал товарищу: