Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

В витрине, напротив двери висел снимок отрезанной головы. Профессор поглядел мельком, и вдруг голова подмигнула ему бесцветным глазом.

Он попятился к двери, и, к счастью, на пороге появился Пресняков с возгласом:

— Прошу, профессор.

Профессор бочком пролез в кабинет.

Там он сделал два шага и вдруг обомлел. Так обомлел, что коленки у него захолодели, под ложечкой засосало и кожа на спине пошла пупырышками.

В находившихся перед ним углах кабинета, — это он видел с непререкаемой ясностью, потому что на носу его криво, как баба на лошади, сидело заранее насаженное пенсне, — стояли две безмолвные фигуры. По неподвижности их можно было принять за восковые манекены, и эта неподвижность была невыносимо страшна. Но самое страшное было не в этих фигурах, а в том, что у обоих на головах красовались картузы, являвшие собой полную, абсолютную копию злосчастного профессорского картуза.

Профессор в испуге отпрянул назад и, ища защиты, оглянулся на Преснякова, но каково же было его изумление, когда и в двух других углах кабинета в глаза ему бросились треклятые картузы на манекенах. Между ними он увидал мимолетно хохочущее лицо Преснякова, и это было последним ясным зрительным впечатлением бедного физиолога, так как пенсне от волнения немедля сорвалось с положенного места.

— Вы ничего не понимаете, профессор? — как сквозь пленку бреда услыхал он пресняковский вопрос.

Александр Евлампиевич пролепетал что-то совсем несуразное, ослабевшие ноги его подогнулись, и он мешком сел на молниеносно подставленный Пресняковым стул.

Пришел он в себя потому, что в рот ему лилась вода, резко пахнущая валерьянкой, и в уши бился пресняковский голос:

— Ах, пожалуйста, простите, профессор. Какой я осел. Я не рассчитал, что эта маленькая комедийка может так расстроить вас. Я, признаться, страдаю некоторой манией театральных эффектов и до розыска долгое время служил в пантомимной труппе. Допейте, допейте до дна и будьте совершенно спокойны. Эй вы, артисты, марш!

Неподвижные манекены двинулись из углов и пошли к дверям гуськом. Профессор даже зажмурился, чтобы не видеть их. Пресняков крикнул кому-то:

— Мазанов! Уберите их в камеру. Давайте сюда шляпника!

Так как профессор сидел спиной к дверям, он не видел вошедшего, и только слух его ловил разговор.

— Станьте тут. Так вы ничего не знаете о картузе, проданном вами профессору Благосветлову?

Срывающийся голос хрипло пролаял:

— Не знаю, товарищ гражданин начальник! Невиновен я, как хотите!

— Не знаете? А этого гражданина вы знаете?

Пресняков ухватил кого-то за руку и подтащил его вплотную к стулу профессора. Профессор снова оседлал нос стеклами и увидел перекошенное удивлением и страхом бабье лицо, похожее на ломоть тыквы. Он узнал владельца шляпной лавки.

Шляпник растерянно моргнул глазами и сразу плюхнулся на колени.

— Не губите, товарищ начальник, — взревел он овечьим криком, — не губите — вот вам пречистая мать, сейчас во всем покаюсь. Первый раз отроду срам такой принял. Каюсь… стащил сукна, лишний картуз выкроил. Больше, чтоб мне с этого места не сойти, не сделаю такой пакости. Тьфу, провались оно, сукно это! Из-за аршина фирму сгубил!

— То-то, — сказал, потирая руки, Пресняков, — кончили дурака валять, любезный? Проваливайте! С вами потом еще разговор будет.

Милиционер вытащил вопившего, зареванного шляпника.

Профессор сидел как пришпиленный к стулу.

Пресняков набил трубку, раскурил, сложился пополам и бросился в кресло своим резиновым броском.

— Ничего не понимаете, профессор? Неужели? Ведь совсем простое дело.

— Ах, не мучьте меня… я больше не могу выдержать! — простонал Александр Евлампиевич.

— Моментально! — Пресняков привскочил и уставился в профессора глазами, блеснувшими, как огни выстрелов. — В одно мгновение… Вас принимали за складчика… Хм… именно за складчика… Вот эти четверо в картузах, которых вы видели, они тоже… хм… складчики… Случайно вы получил картуз, являющийся отличием складчиков большой воровской шайки… Вам стали… хм… подкладывать вещи… В один прекрасный день вас увидел кто-либо из ответственных работников шайки, знавший всех складчиков в лицо. Он, конечно… хм… удивился… проследил вас до дому… результатом было ночное нападение с целью отнять незаконно присвоенную форму. Хорошо, что он понял, что здесь явное недоразумение, иначе вы могли бы распроститься с головой… Вот и все… Остальное секрет нашего ремесла.

— Я… я не могу больше… Разрешите мне домой, — икая, сказал профессор.

— Конечно… Пожалуйста! Хм… Но разрешите поднести вам на память виновника ваших злоключений. — И Пресняков протянул профессору картуз, ласково засмеявшийся бирюзовым помпоном.

Но профессор взмахнул рукой и отпрыгнул, как от ампулы с чумными бациллами.

— Нет!.. Нет!.. К черту!.. Не хочу в руки брать эту дрянь.

Как хотите!.. Мазанов!.. Проводите гражданина профессора.

………………………………

На проспекте 25 Октября профессор зашел в магазин Ленинградодежды и с достоинством приобрел дорогую фетровую шляпу.

Из магазина он вышел гоголем, и апрельское солнце, вырвавшись из-за круглого облака, серебряным блеском осветило его, тротуар, проспект, весь город, и все стало ясным, четким и натуральным.

Профессор почувствовал сильный голод, справился с хронометром, подтвердившим ему, что наступил час обеда, и поехал домой.

Рыжий баянист с кривым глазом лихо наяривал полечку «Катеринку». В пивной все стучало, звенело, гремело, ходило ходуном.

За липким столиком, на стекле которого приклеились сиротливые горошины, двое пили мрачно и медленно. Один отхлебнул пива, поглядел сквозь стакан на засиженную мухами лампочку под потолком и пробурчал:

— Что ж теперь?

— Надо нарезать винта. Хляю в Харьков. Тут жара. Семеро уже засыпались, — подвел проклятый шапочник с пятым картузом. До того зло на него берет, что вот никогда не ходил на мокрое, а его бы прикончил в два счета.

Первый тихо положил ему руку на колено:

— Тсс… жаба!

Оба бросили деньги на стол, скользнули легкими тенями мимо засохшей пальмы и скрылись за дверь, в ночь.

Кореиз, июнь 1925 г.

Монастырь на ковровом муравном скате, в лапчатом алоствольном сосновом бору. Крепок боровой смоляной дух, и даже в соборном, двухсотлетием храме, сквозь сладчайший тлен ладана, пробрызгивается хмельной радостью острый запах хвои. Широколапы древние сосны, и мхом, пушистым и влажным даже в летнюю пору, облеплены с севера кряжевые комли.

От подгорья, если смотреть из поезда, с железным скрежетом летящего по двух пролетному мосту, связавшему желто-земную насыпь, над черной водой омутной Мшанки, белые корпуса монастырские сверкают искрами на солнце, и кажется, что обронил затейный бродяга, перекатипольник, из рваной сумы на зеленую скатерть куски рафинада. А соборная глава золотым райским яблоком манит взоры на тридцать верст окрест.