Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Он не мог бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как погас страшный голубой сноп. Для него не было больше времени — был только безмерный опустошающий испуг перед темнотой и таившейся в ней, подстерегающей опасностью.

Вдруг он услыхал оживленный говор.

Рыбаки кинулись к борту. Модест Иванович решился подняться и поглядеть в темноту, по ничего не увидел.

— Что там, Христо? — спросил он с замиранием сердца.

— Берег, барба. Скоро дома будем. Клява увидис, — засмеявшись, ответил Христо.

Модест Иванович жалко вздохнул и снова свернулся калачиком. Он с болью вспомнил о Клаве. Захотелось скорей очутиться рядом с ней на прочной и понятной земле.

Баркас валко подбросило, шальная волна окатила Модеста Ивановича, он вскочил, отряхиваясь. И, словно только и подстерегая эту минуту, голубой сноп вспыхнул в море совсем близко от баркаса.

Он пролетел по воде и уперся в берег, выхватив из темноты и зажегши уже недалекие, покрытые лесом скалы, покружился на них, спрыгнул вниз и опять побежал в сторону.

— Дерзи на берег. Выбросимся под Форос! — заорал Тодька.

Христо положил на борт, и «Святой Николай», хлебнув воды, понесся прямо на берег. Ветер засвистел в вантинах.

Прожектор, поплясав по далекому горизонту, замер, будто насторожась, и быстро прострочил волны по направлению к баркасу. Секунду луч плясал, как будто ища, и вдруг вонзился в баркас.

Залитый светом парус вспыхнул, как язык белого пламени. Волны засветились по верху неживым стеклянным сиянием и недвижно заледенели, остановленные в беге.

Модест Иванович упал на дно, ослепленный.

— Поймались, — злобно сыпнул сверху Тодька руганью всех наречий.

Прожектор, не отпуская, держал баркас цепкими голубыми лапами. Христо навалился грудью на румпель, стиснув челюсти. Лицо его в блеске прожектора казалось зеленым, как у разлагающегося мертвеца.

— Не дрефь! — крикнул он Тодьке. — Только до скал дойти. Там они сядут.

Под усилившимся ветром «Святой Николай» совсем лег на борт, черпая воду, но прожектор не отпускал его, запутавшись в снастях.

Совсем близко вспыхнуло четкое постукивание машины. Разрезав ветер, хлестнул упругий гудок.

— Свистят парус сбивать! — заорал Тодька.

— Здохну раньсе. — И Христо сделал непристойный жест в сторону катера.

Модест Иванович сидел на дне, вцепившись в бимсы. Страх у него прошел, было только бесконечное жадное любопытство.

Внезапно над баркасом веером развернулся и прошелестел звонкий свист.

— Лозись! — зыкнул Христо. — Пулемет.

Свист снова рассыпался ниже и грознее.

Христо, закусив губы и не выпуская румпеля, левой рукой достал из-под банки карабин.

— Тодька! Все одно пропадать. Бей ему фонаря, растуды его!

Тодька вскочил, хватая карабин, но баркас швырнуло, и взвившийся гик с размаху опустился на Тодькин череп. Тодька повалился на дно, карабин вывалился на колени Модесту Ивановичу. Он испуганно схватил его.

— Барба, пали! — отчаянно завопил Христо.

Странное спокойствие овладело Модестом Ивановичем. Никогда в жизни не державший в руках винтовки, он медленно поднял приклад к плечу и, неловко уткнув ствол в ослепительный шар прожектора, закрыв глаза, нажал собачку. Его бросило обратно на дно баркаса, обдав гулом, и вместе с этим ощущение нестерпимого мерцания в зрачках исчезло.

Лежа на дне, он услышал над собой бешено радостный крик:

— Ай-ай! Паликар, барба! С одного раза. Молодес!

Модест Иванович решился взглянуть. Кругом было темно, беспросветно и страшно. Словно сверху на море, баркас и катер вылили склянку китайской туши.

Модест Иванович привстал, цепляясь за мачту, и увидел, как в этой чернильной гуще замигал синеватый язычок огня. И опять гулкий свист ударил по воздуху, вслед за ним что-то щелкнуло по борту, обдав Модеста Ивановича осколками дерева, и тупая игла небольно прошила ему плечо. Он хотел крикнуть, но язык не двигался, и он, захлебнувшись, сел у подножья мачты.

Перед самым носом баркаса из моря вынырнула осыпанная нитками пены черная скала. Христо лег на румпель, и «Святой Николай» пронесся мимо камней, чиркнув по ним днищем.

Впереди мрачной стеной вспухал берег, и сзади упрямо и злобно стрекотал в пустую тьму обиженный пулемет.

— Ну, слава богу!.. Очнулся.

Рука Клавы мягко лежала на лбу Модеста Ивановича. В глазах дрожала тревога и еще что-то необъяснимое, от чего по телу Модеста Ивановича забегали горячие мурашки.

Он пошевелил губами и спросил чуть слышно:

— Что со мной?

Клава замигала ресницами.

— Молчи, гадкий котик! Молчи! Тебе нельзя говорить. Ты болен.

Тогда Модест Иванович увидел, что он лежит в постели и левое плечо и рука у него онемели. Он сдвинул брови, соображая.

— Как ты меня напугал, противный, скверный, — всхлипывая, сказала Клава. — Три дня без памяти. Я хотела тебя везти в больницу, а они не позволили. Говорят, что начнут допрашивать, — тогда всем худо будет.

— А где Христо?

— Христо жив-здоров. Что ему, быку, сделается?

Клава помолчала, вытерла глаза и, сразу изменив тон, восхищенно сказала:

— Какой ты герой, котик! Душка! Христо рассказывал, что ты всех спас. Они прямо в восторге от тебя. Тодька приходил. Говорит: без тебя теперь не поедут. Такой дурак!

Модест Иванович сощурился, и перед ним закружилась душная тьма, а в ней — синеватое мерцание пулеметного огонька. Он вздрогнул, побледнел и сказал, ловя руку Клавы:

— Нет, Клавочка. Я никуда больше… Уедем, скорей.

— Ну, конечно, уедем, котик. Уж я тебя теперь ни на секунду не отпущу.

— Клавочка! Поедем назад, в Россию, — прошептал Модест Иванович, гладя ее руку.

— Хорошо, хорошо. Только выздоровеешь, — так и уедем. Довольно ты меня напугал.

Оба замолчали.

С террасы послышались приближающиеся голоса.

— Это, верно, Христо, — сказала Клава, поворачиваясь к двери. — Они каждый день приходят тебя навещать. Такие смешные, котик.

В дверь стукнули тяжело и четко.

— Входите, входите! — крикнула Клава.

В распахнувшейся двери появилась грузная, вспотевшая женщина. У нее было жирное лицо и животные расквашенные губы. Маленькие острые глазки обежали комнату и уперлись в Клаву.

За спиной женщины стоял милиционер.

— Что вам надо? — испуганно поднялась Клава. — Кто вы такая?

Женщина оттопырила губы и вязко, как бы смакуя каждое слово, сказала:

— Так это ты, стерва поджарая, законных мужьев сманиваешь?! Ну, я с тобой разговор буду иметь.

Женщина стащила с руки вязаную перчатку и неторопливо, грузно передвигая ноги по полу, стала надвигаться на Клаву. Клава так же медленно пятилась к стене.

Оглянулась на Модеста Ивановича, ища защиты, и увидела, что он привстал на постели. Его взгляд стекленел и замерзал, лицо синело. Он охнул и, не разгибаясь, упал назад, стукнувшись затылком о спинку кровати.