Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

Раньше было ведь как: скосят хлеба, свяжут в снопы, сложат их в крестцы. Лежат они и неделю и две, пока не «дойдет» зерно. Только потом начинался обмолот. До конца сороковых годов так было. Вон за фермой и ток старый еще сохранился… Бывало, установят молотилку, подгонять под нее «Универсал». Ремень на шкив — привод готов. А снопы-то заранее уж подвезены. Тут и начиналось самое главное. И заключалось оно в том, чтобы подобрать и точно расставить людей. Под зерно, под солому, под те же снопы. И везде нужны люди, и на каждое дело по одному-два человека умельцев надо. Разве можно пустить скирдовку, например, без старика Титова? А у веяльщиц? Тут не обойтись без Пелагеи Лукиной да Варвары Кирпоносовой.

Особенно же ответственной и трудной была работа зубаря. Того, кто должен подавать снопы непосредственно в барабан молотилки. До войны незаменимым в этом деле был Никита Пинчуков. Неплохо справлялся с обязанностями зубаря Константин Лемехов, самый старший из братьев нынешнего шофера Романцова — Пашки Лемехова.

Искусство зубаря заключалось в том, чтобы равномерно подавать, именно подавать, а не бросать, снопы в ненасытную пасть молотилки. У неопытного зубаря молотилка часто может быть то сильно перегружена, если дана слишком большая порция снопов, либо утробно греметь вхолостую, что само по себе непроизводительно, а хуже того, и сломается, если тракторист вовремя не остановит свой «Универсал».

Романцов хорошо помнил как молотили они хлеба с сорок шестого почти по самый пятидесятый год, когда он только что вернулся из армии и первое время председательствовал в Починках. Теперь — что. Нынче жатва и молотьба — одно и то же. Зашел комбайн — и только машины вовремя подавай. Ни тебе снопов, ни зубарей, ни молотилок… И в этом, конечно, было не только своеобразие работы, но в первую очередь, большая практическая выгода.

Сегодня начинался первый укос. Почин делали с ячменя. Невелик ростом вышел ячмень — то ветры, то холод, то дождя долго не было. Невелик в рост, но — спорый. Говорят, Иван Титов с Кирпоносовым даже поспорили: первый утверждает, что в среднем по тридцать четыре центнера с гектара можно взять, а другой возражает, на все тридцать шесть потянет, говорит. Алексей Фомич только улыбнулся, когда услышал об этом споре. Сам про себя подумал: «Пусть ни тот, ни другой не прав. Всяко центнеров тридцать пять возьмем».

Не было еще и десяти часов, еще и солнце хотя и припекало вовсю, но не так яростно жгло, как бывает это в самый полдень, а страда уже шла полным ходом. По три раза от комбайнов к току, туда и сюда обернулись автомашины.

— Так ежели пойдет, так в два дня с ячменем и горохом управимся, — сказал Романцову Голованов, вернувшись с третьего отделения. — Ну и денек, видно, будет…

— Прогноз обещал тридцать три.

— Тридцать три?! — Мохнатые брови Голованова шмелями подскочили под козырек парусиновой фуражки.

— А там что?

— Нормально, если не считать скандала между управляющим и главным зоотехником, — улыбнулся Голованов.

— Скандал, говоришь. Из-за чего ж?..

— Управляющий, как всегда, что скосил — тут же и скирдовать. А зоотехник с Лукиным — против.

— И Лукин там?

— То-то и оно. Вдвоем накинулись. Хватит, говорят, солому гноить и скотину голодом морить. Давай, говорят, расстилай-ка сбросы, а как просохнет, тогда и скирдовать будешь…

Романцов не в силах скрыть лукавой улыбки, произнес:

— Что ж, помогла, видно, критика. (Он имел в виду недавнее заседание партбюро, где были приняты меры по устранению причин падежа скота.)

— Жаловался мне на зоотехника, — добавил Голованов.

— Ну, и что?

— Тот взбеленился — не остановишь: «Я вам, говорит, еще на силосовании покажу, как надо работать».

— Давно бы так.

К полудню жара еще более усилилась. Солнце палило немилосердно. Прогноз часто ошибается. А тут и он не подвел — ровно тридцать три, если не все сорок градусов… От ячменного клина, как из огромной печи, пышет жаром, запахом спелого хлеба и разогретой земли.

Алексей Фомич приставил ладонь козырьком к глазам. Вон, вдали быстроходными катерами идут комбайны: Кирпоносова, ближе — Титова, а в стороне — Смирина, вместо него, правда, теперь Павел Буряк ведет машину.

Подошел с первыми сводками к Романцову учетчик. Директор взял у него блокнот. И тот, стоя сбоку, пояснял свои расчеты…

— По тридцать семь на круг выходит.

— Я, грешным делом, — признался директор, — не ожидал столько.

— А сколько же?

— Ну тридцать с небольшим гаком от силы.

— Так оно же так и есть — тридцать с гаком.

— Гак большой получается вроде…

— Большому гаку и рот радуется, — заключил учетчик.

Обедали на полевом стане под навесом. Здесь было не так жарко. Разросшиеся акации бросали живительную тень, в которой лежала деревянная бочка с холодной водой и с большой алюминиевой кружкой на ней.

Романцов подошел, полил. Вода холодная — зубы ломит. Тут же невдалеке в тени висел умывальник. Помыл руки и не удержался, чтобы не умыться — такая свежая и холодная вода.

— Здравствуй, Матвеевна, кормилица наша…

— Чем угощать-потчевать будешь? — раздавались голоса.

Дородная Матвеевна вместе со своею помощницей выносила из кухни бак с полевым борщом.

— С борщу начну, — пообещала повариха, — за вкус не ручаюсь, а горячо будет.

— Зря скромничаешь, — заметил Титов, — знаем: будет так, что не всякого и за уши оттянешь.

От похвалы лицо Матвеевны еще больше лоснится, и она, чтобы скрыть свою неловкость, приглашает:

— Давайте, давайте за стол!..

А борщ и в самом деле хорош!.. Разве может быть что лучше, чем эта благодать на свежем воздухе в тени да после нескольких напряженных часов работы? В тарелке, отливая бронзой, искрятся тысячи колечек жира, неповторим запах и самый вкус молодого укропа… Капуста чуть похрустывает на зубах. Матвеевна умеет варить борщ на украинский лад, не как «москали», что капусту закладывают раньше мяса и она разваривается до состояния студенистой массы.

— Сейчас что, — рассуждает Матвеевна, наблюдая, как обедают мужики, — сейчас вот вас всего-навсего десять — пятнадцать человек. А раньше бывало — сорок, а то и за полсотню…

— Механизация, — откликается кто-то из обедающих, — раньше вручную да с «лобогрейками». То, что мы сейчас до обеда убрали, тогда на два дня хватило бы.

— Было…

— А ведь ты, Матвеевна, раньше вязальщицей доброй была, — замечает тот же голос.

— Была. В войну, бывало, по восемьсот снопов за смену почитай вязали, — со вздохом сказала Матвеевна.

— А норма сколько ж?..

— Триста шестьдесят норма была.

Романцов слушал этот разговор, и вдруг ему пришло на мысль давнее его желание, и он сказал: