Вадим Пеунов - Без права на помилование

Иван Иванович прошел к дежурному за стеклянную перегородку.

Майора Орача в здешнем райотделе считали «своим», здесь он начинал службу участковым инспектором, затем розыскником. Дослужился до капитана, отсюда несколько лет тому его и направили в областное управление.

При виде Ивана Ивановича дежурный поднялся из-за пульта. Он был смущен, — уж так ему все это неприятно...

— Что тут все-таки произошло? — спросил Иван Иванович.

— Они молчат, — кивнул дежурный на доставленных, которых хорошо было видно сквозь стеклянную стенку. — Позвонили из ДК: дерутся парни, из приезжих, могут порезать друг друга. Тут как раз подвернулись ребята из ГАИ на мотоцикле.

И вот — привезли... — Дежурный выложил на стол складной нож с деревянной ручкой, — такими садовники обычно делают обрезку кроны. — У Сирко отобрали. А ваш орудовал ремнем с офицерской пряжкой.

Иван Иванович взвесил на ладошке нож. Сколько ему за годы работы в милиции довелось повидать таких ножей — с государственным клеймом и самоделок, некоторые из них были настоящими произведениями искусства. Но все — участники (а затем — вещественные доказательства) человеческих трагедий: они калечили и убивали.

Ивану Ивановичу было обидно за сына и его закадычного друга: до такой степени потерять человеческий облик!

Правая рука Сани была замотана платком. «Нож за лезвие поймал», — определил Иван Иванович. Саня сжимал порезанную ладошку в кулак, значит, пальцы сгибались, сухожилия целы. А могло все закончиться и более трагически.

«Дурошлепы!» — обругал он в душе обоих.

Его удручала злость, которая руководила драчунами, та жестокость, с которой они сцепились, а главное, то несчастье, которое могло произойти, не подоспей вовремя сотрудники ГАИ на мотоцикле. «Кто из них виноват? Кому отдать предпочтение? И надо ли кому-то из них отдавать это предпочтение»?

— Обоюдная драка с применением холодного оружия, — констатировал Иван Иванович. — Злостное хулиганство в общественном месте — статья двести шестая, часть третья Уголовного кодекса — до семи лет лишения свободы.

Парни угрюмо молчали.

— Что вы не поделили? — жестко спросил Иван Иванович. В таком тоне он вел допрос отъявленных бандитов. Подержал в руках нож, передал его дежурному.

Славка, должно быть, понял, что шутки кончились. Побледнел.

— Не я начал, — кивнул на Саню. — Я за ним в Донецк приехал, соскучился. В ресторане пообедали. Вечером сюда прикатили, батю в Благодатном навестили... Отпуск мне дали по телеграмме... Попрощаться вызвал, говорит: «Умру скоро».

Иван Иванович знал, что знаменитый председатель благодатненского колхоза Петр Федорович Сирко доживает последние дни: заел бывшего воина ревмокардит. Да и в послевоенные годы, когда восстанавливался дотла разоренный, разграбленный оккупантами колхоз, у председателя легких дней не было. По восемнадцать часов в сутки на ногах, сто стрессов на месяц. Вся жизнь страны в то время умещалась в одном емком слове: «Надо!» А если надо... значит, надо! И делали, не считаясь со временем, с возможностями, со здоровьем. А жизнь-то у человека одна...

— Тебя по телеграмме к больному отцу, а ты... на танцульки в ДК... И в драку! — упрекнул дежурный по райотделу Славку Сирко.

Тот, чувствуя себя виноватым, обратился за поддержкой к Ивану Ивановичу:

— Так батя меня и отослал: «Саньку проведай». Как он обрадовался, когда мы появились у него в хате!

— Сдаст тебя военкомат в комендатуру! — вновь заметил дежурный. — Сколько у тебя осталось того отпуска?

— Двадцать трое суток.

— Ну вот, комендант на полную катушку, на двадцать... и отмерит.

— Да не хотел я! — взмолился Сирко. — В ДК — танцы. Стоим, лясы с девчонками точим. А он меня вдруг — хрясь по морде! За что, спрашивается?

Саня вскочил с места, весь трясется от возбуждения.

— За то, что ты — последняя сволочь! — выкрикнул он, — Я бы... таких!!! — Он пока еще не знал, какой лютой казни следует предавать таких... как Славка Сирко, — Что ты сморозил о своей матери?

Скуластое лицо Славки еще больше расплылось. От недоумения. И он стал каким-то чудаковатым недотепой: моргают глаза, шмыгает разбитый нос.

Иван Иванович поверил Славке — не он начал драку.

— А что я такого?.. Ничего.

— Врешь! — кипятился Саня. На его высоком лбу выступили капельки пота.

Славка старался вспомнить.

— Девчонки там были... Ты одну похвалил, а я сказал, что все они... — Он не осмелился повторить то слово, заменил его: — ...одинаковые.

— А я возразил: «Почему все? Твоя мать тоже девчонкой была», — напомнил Саня дружку.

И того осенило: он вдруг смутился, стыдно стало.

— Я и брякнул: «А что, и она такая же... была...» Так разве я это всерьез? — тут же поспешил оправдаться Славка. — К слову пришлось. А ты меня — по морде. — Он осторожно потрогал распухающий нос, который стал похожим на картофелину.

Иван Иванович посмотрел на сына.

Саня зло поджал тонкие, нервные губы, сдавил челюсти так, что желваки на скулах заиграли. Насупился, схлестнулись на переносице густые черные брови. Как он сейчас был похож на... молодого Григория Ходана!

Конечно, Славка Сирко брякнул нечто гаденькое, похабное. Но его можно и понять, когда он схватился за нож — заехали прапорщику по физиономии. Да такому здоровому. Теперь девчата засмеют. Ох, и горько в такое мгновение парню, и кажется ему, что обиду можно смыть только кровью врага своего.

— Тюрьма — не тот университет, где на каждое вакантное место по пятнадцать заявлений, — обронил Иван Иванович.

Воцарилась гнетущая тишина. Славка Сирко сопел, как паровоз, спускающий излишний пар.

— Да я что, — пробурчал он. — Ну, виноват... По дурости... ляпнул. Ты уж меня, Саня, извини... И за нож... Ну, хочешь, ударь этим же ножом. Отдайте ему, — попросил он у дежурного... — Пусть! И будем квиты...

Он был искренен в своем раскаянье. Иван Иванович хотел, чтобы сын сейчас протянул закадычному другу руку и сказал: «Черт с тобой... Только в следующий раз думай, что болтаешь!»

Но Саня не принял призыва к миру.

— Давайте уладим все по-родственному! — с едким сарказмом процедил он сквозь зубы. — Протокол порвем, хулиганов, учинивших дебош в общественном месте, развезем по домам на служебной «Волге». А люди скажут: «Как же! Его отец — майор милиции...»

С сыном что-то происходило, — надломилась его душа. Даже в детстве он, обижаемый другими, не был злопамятным. Вспыхнет, а через минуту-другую осознает свою вину и не постесняется признаться в этом: не прав. А сейчас он горел жаждой мести...

Не потому, что друг поднял на него нож, нет, причина иная. Шалопай позволил себе сморозить глупость, оскорбил ту, которая его родила и выпестовала. Но в этом ли все дело?