Вадим Пеунов - Без права на помилование

Когда-то гонцов, принесших недобрую, весть, казнили. Таким гонцом, приговоренным к отсечению головы, чувствовал себя Иван Иванович, переступая в вечернее время порог летней кухни Голубевых.

Мать с дочерью ужинали. Вера Сергеевна, увидев гостя, обрадовалась: как же, такая возможность поговорить о Леше, о его письмах...

Заводить разговор о Черенкове при Александре Матвеевне Иван Иванович не решился. А старушка уже хлопочет возле стола:

— Чистила меня Верунька, старую бестолковщину, чистила за то, что я вас давеча не попотчевала обедом. Ну, хоть бы спросить: когда вы ели. А я — квасом... Квасок-то хорош на сытый желудок.

Иван Иванович с трудом отказался:

— Спасибо, Александра Матвеевна, сыт покуда — съел полпуда, я на несколько минут, есть дело к Вере Сергеевне...

Голубева, поняв, что гость действительно спешит и за стол не сядет, пригласила его в дом. По дороге сетовала:

— Ума не приложу, что это с моими Остапенками. Светлана Леонтьевна подала заявление на расчет. Уж я с ней и так и эдак — ни в какую. Тогда я — к ее супругу. А он и слушать не захотел, накричал, еще и оскорбил: «Развели в своем универмаге бордель!» Ну, надо же такое! У нас все, даже девочки-ученицы, серьезные и самостоятельные. Может быть, у Остапенко нелады по работе? Скоро перевыборы. Может, райком решил не рекомендовать его на следующий срок? Остапенко у нас в Стретинке уважают. Его мать шепнула мне, что он продает дом и уезжает из района совсем...

Что мог ответить Иван Иванович? Через минуту на Веру Сергеевну навалится ее собственное горе, подомнет, сломает, и ей будет уже не до чужих неурядиц. А в обломках мишурного счастья майор милиции Орач будет отыскивать следы матерого преступника.

Оправдывает ли такая цель ту великую моральную утрату, которую понесет эта женщина? Не оставить ли ее в счастливом неведении? Пусть сама ищет горькую истину, собирая по крохам. Может быть, на это уйдут годы, и тогда правда, рассиропленная во времени, не прозвучит выстрелом в упор, а отзовется лишь сердечной ноющей болью. Будет это тихое нытье особенно саднить долгими осеннее-зимними вечерами и ночами, когда в большом, ставшем вдруг неуютным, доме воцарится густая тишина, за которой стоит пустота. Никого, способного отогреть сердце лаской... Никакой надежды на встречу... Никакого будущего у робкой надежды...

Что нужнее человеку: горькая правда или праведная ложь? Что из них добрее к нам? Врач никогда не говорит тяжелобольному: «Вы умрете через месяц», «У вас в запасе — неделя», «Вам осталось несколько часов...» А вот священники принимали предсмертную исповедь и соборовали живых, собравшихся в вечный путь.

У жизни в тот момент, и раньше, и в будущем, был и будет для майора милиции Орача однозначный ответ на этот вопрос — его диктовала злая необходимость. Но когда у тебя на глазах рушатся великие человеческие надежды, превращаясь в труху, в пепел, ты каждый раз невольно задаешь себе один и тот же вопрос: «А имею ли я право разрушать?..»

— Вера Сергеевна, — обратился Иван Иванович к женщине все еще счастливой, когда они сели за стол в просторной комнате, где за плотными ставнями жила приятная прохлада, — вы не смогли бы описать подробнее внешность брата Леонида Николаевича?

Никакого скрытого смысла в вопросе Ивана Ивановича она не почувствовала, весь мир для нее теперь был расписан радужными красками, все люди — изумительные, добрые, справедливые.

— Ему за пятьдесят. Очень сердитый. Когда говорит, раздуваются ноздри, как у скаковой лошади, — припоминала она.

— Не было ли у него особых примет? Какая-то странная походка, что-то на лице, наколки на руках... — помог Иван Иванович наводящим вопросом.

— Были приметы! — легко отозвалась Вера Сергеевна. — Короткая борода. Рыжеватая. Наверно, подкрашивает, на висках — седина. И в бороде «серебро» должно быть.

Рыжая борода...

Иван Иванович достал из кармана заранее припасенный фотопортрет Папы Юли.

— Похож?

— Он! — ахнула Вера Сергеевна. — Только в жизни посердитее. Вы знаете, я очень стеснялась его. Он знал, что мы с Лешей стали близкими людьми, но еще не расписались. Мы с Лешей договорились: минует год после смерти его жены Елизаветы Антоновны... Какая необычная фотокарточка! — удивилась Вера Сергеевна.

— Портрет этого матерого преступника нарисовал художник по описаниям очевидцев. — Иван Иванович старался хоть как-то подготовить Веру Сергеевну ко встрече со злой правдой.

— Преступник?! — ужаснулась женщина, внимательно всматриваясь в фотопортрет. — Но он Леше всего лишь сводный брат, они двадцать лет не встречались, — поспешила она изготовить алиби для своего друга.

Тогда Иван Иванович передал ей фотопортрет Дорошенко.

— А это кто?

— Леша! — ахнула Вера Сергеевна. — Вы знаете, в жизни он постарше выглядит, у него появились залысины. — Она показала на себе, где Лешины залысины берут начало и где сходят на нет. — Он многое пережил: война унесла всех близких, жена последние пятнадцать лет лежала без движения — ее разбил паралич. Леша возле нее был и кормильцем, и сиделкой, — Вера Сергеевна явно любовалась фотопортретом. Но к ней подкралась тревога, набросила на сердце черную сеть. Женщина перевела взгляд с фотопортрета Дорошенко на аналогичный портрет Папы Юли. Удивилась схожести манеры исполнения и необычности: под портретом, выполненным до пояса, были нарисованы ноги: брюки и ботинки. — Иван Иванович, а откуда у вас такая фотокарточка Леши?

Сейчас майор милиции Орач должен крутнуть магнето и взорвать мину, подведенную под счастье этой скромной женщины.

— Этот человек совсем не тот, за кого выдавал себя.

Она не понимала, о чем идет речь. Глаза стали пустыми-пустыми. Она продолжала улыбаться, но уже не от полноты счастья, а по инерции.

— С ним что-то случилось? Он погиб? — вырвалось у нее.

— Нет, жив здоров. Только он не Черенков. У него другая фамилия: Дорошенко.

И тогда она рассмеялась. Ее потешало неведение майора милиции.

— Я своими глазами видела документы. Мы, женщины, очень любопытные. Когда я впервые зашла к нему в номер, они лежали на столе. Кто-то позвонил. Леша сказал, что забыл утром заплатить за номер, и вышел. Я видела и паспорт, и партийный билет. А когда приехали ко мне, рассмотрела повнимательнее. В паспорте перечеркнута отметка загса о регистрации брака и написано тушью: «Умерла». Стояла круглая печать. В партийном билете — отметка об уплате партийных взносов. У Леши постоянный оклад — сто восемьдесят рублей.

Она не хотела расставаться со своими заблуждениями, считая их великой правдой. Как ее переубедить?

— Четыре месяца тому назад у Черенкова похитили документы, ими и воспользовался Дорошенко.