Вадим Пеунов - Без права на помилование

«Потом разберемся», — решил Иван Иванович.

— Так как же ускорить нашу встречу с этим, по всему, не очень-то приветливым человеком? — Показал Иван Иванович фотопортрет Кузьмакова.

— Ума не приложу! — Куропат-Магеланский в досаде ударил себя ладошкой по высокому красивому лбу. — Может, заглянет в телеателье. А вообще-то он из Моспино, — неожиданно признался хозяин дома.

— Это уже интересно! — оживился Иван Иванович. — У вас есть основания так утверждать?

— Да. Два раза он приезжал на такси моспинского автопарка, я обратил внимание на номер автопредприятия.

— А с телевизорами как? Тоже в телеателье привез? — задал Иван Иванович проверочный вопрос.

— Как можно! Четыре таких огромных ящика! — воскликнул Куропат-Магеланский. — Сюда... — тихо уточнил он, осознавая, что стал соучастником преступления. — Накануне Колян заехал и предупредил; «Привезу кое-что интересное... Готовь гроши, тысячи две-три»... И привез.

— Сам?

— Кто-то ему помогал: двое или трое. Точно сказать не могу. Колян распорядился: «Чем меньше будешь знать и видеть, тем дольше и богаче проживешь». Велел мне подежурить в глубине двора, чтобы собака не лаяла. Я и держал Пирата за морду. Разгрузили прямо у порога. Колян подошел, взял деньги...

— Почем обошелся экземпляр?

— По четыреста.

— За тысячу шестьсот купили, за три двести продали. «Навар» — вполне! Только телевизоры-то краденые. И вы не могли не знать этого.

— А мне и не нужно было знать! — вдруг вскипел Куропат-Магеланский, который до этого был тише стоячей воды, ниже скошенной травы. — Сказал Колян — самоделки, значит — самоделки. Лишние вопросы в таком деле неуместны. Мне продали, я купил.

— Ворованное, — растолковал Иван Иванович. — И, по всей вероятности, уже не первый раз. Следствие это выяснит. Достаточно проверить вашу клиентуру по телеателье.

Телевизионный мастер Куропат-Магеланский вновь скис: поглупел, подурнел, холеное белое лицо взялось буро-малиновыми пятнами.

Иван Иванович понял, что попал «в яблочко».

Кому хочется отвечать за содеянное. Любое преступление живится надеждой: «Пронесет! Я так все обтяпаю, что комар носа не подточит!» А отбери у будущего правонарушителя «железную» веру в свою исключительность, этакую «непотопляемость», убеди и докажи, что суровое наказание неминуемо, неизбежно, — и преступность снизится на... девяносто девять процентов.

Иван Иванович начал оформлять протокол. «Моспино! — не без удовольствия подумал он. — Это уже адрес...» И хотя он приблизительный — нет ни улицы, ни номера дома и квартиры, но это уже кое-что!

Как-то вечерком, после ужина, когда Иван Иванович просматривал газеты, сидя по обыкновению в кухне, к нему подошел Саня тоже с газетой в руках: вычитал что-то интересное.

— Отец, скажи-ка, пожалуйста, ты испытываешь моральное удовольствие от работы в милиции?

— Редко. — Иван Иванович задумался. — Разве когда сумеешь помочь хорошему человеку избежать беды.

— А вот сядет за решетку Ходан?..

Иван Иванович покачал головой:

— Нет, Саня... Это старая боль, старый долг... Какое уж тут моральное удовлетворение... Я по наивности надеялся, что судьба сведет нас с ним на фронте. И будет тогда у меня в руках автомат. А вместо автомата мне доверили пушку. Так что провинился я перед своей совестью, перед Матреной Игнатьевной и теми, кого Ходан расстрелял, кого ограбил и растлил. Обезврежу его. Искуплю вину. И только-то.

Иван Иванович, видимо, ответил не так, как ожидал сын. Саня поморщился:

— А поэзия труда? — Он помахал газетой, свернутой трубочкой. — Вот членкорр Бабасов утверждает, что суть поэзии нашего труда — в самом трудовом процессе. Присутствуя на вскрытии этой самоубийцы из Стретинки, ты, наверное, чувствовал себя, ну если не Пушкиным и Есениным, то хотя бы Маяковским, которого бережет милиция?

Иван Иванович покачал головой:

— На вскрытии Веры Сергеевны я не присутствовал, не было необходимости. Но если откровенно: ее смерть — это суровый выговор майору Орачу.

— За служебное упущение?

— Нет. За недостаточную чуткость к человеческой боли.

Иван Иванович догадывался, что Саня затеял этот разговор с какой-то определенной целью. Где-то класса с девятого сын неожиданно повзрослел и стал подвергать все отцовские истины сомнению. Он требовал доказательств. Может быть, так в нем рождался пытливый ученый? Ничего на веру. Сначала Саня лишь спрашивал, отец пояснял. Но потом сын стал не соглашаться с некоторыми доводами, оказывается, многие события он оценивал совсем иной, своей, меркой. Даже в том, что такое хорошо и что такое плохо, их взгляды порой не совпадали.

Спорили. Каждый опирался на свои знания, на свой жизненный опыт. Говорят, в споре рождается истина. В их спорах истина появлялась редко, чаще оба оставались при своем мнении и расходились, чтобы завтра, послезавтра, через месяц вновь схлестнуться в яростной словесной перепалке. Марина, слушая спор своего любимца с отцом, улыбалась. Ей нравилось, что молодость не уступает опыту. Аннушка вздыхала, иногда ужасалась: «Подрались бы уж, что ли!»

Но они всегда были вежливы по отношению друг к другу, ядовито вежливы. Ирония, сарказм — вот способ доказать недоказуемое.

Именно в этих словесных стычках рождалось доверие сына к отцу, и укреплялась любовь отца к сыну.

— Ну, хорошо, возьмем пример попроще: ограбили мебельный, ты помчался к месту происшествия. Посетило тебя в этот момент ощущение крылатости?

— Нет. Опутало холодное бессилие, Это от незнания сути происходящего: а как? а что? а кто? а почему?.. Позже я все-таки почувствовал, что сочиняю песню. Представляешь ситуацию: знаю, что знаменитый начальник участка шахты Ново-Городская Пряников за четыре года без малого на миллион рублей сделал приписок, знаю, что проходчики отдают ему часть заработка, а доказать ничего не могу. Хоть плачь! Хоть волком вой. Все делалось умно, грамотно, без ошибок. На участке — круговая порука. — Иван Иванович оживился, отодвинул газету, указал сыну на свободный стул, мол, садись.

— Читаю списки тех, кто работает, — продолжал Иван Иванович, — тех, кто за последние два-три года уволился с участка. И вдруг — стихи! Сроду в жизни не подозревал за собой таких пороков:

Чертыхнулся, а наваждение не проходит. Звучат проклятые рифмы во мне, как сельские колокола в ветреную погоду. Еще и мотивчик под них подбирается, этакий солдатский марш. Я — к себе в розыск, я — в мебельный, я — к Генераловой, а дурацкие стишата живут на языке.