Николай Кузаков - Красная волчица

Теперь давайте напишем слово «РЕВОЛЮЦИЯ». Значит оно вот что — прогоняй буржуев и устанавливай Советскую власть.

— Степан Сергеевич, а у меня все буквочки из головы выскакивают, — пожаловалась Женя.

— А ты их там привязывай.

Максим потерял собаку. Кайла точно сквозь землю провалился. И куда его унесла нелегкая? Без собаки в тайге глухим и слепым становится охотник. Пробирается сквозь густые заросли Максим. Вот возле кедра кто-то взбороздил снег: сохатый прошел. А рядом, наконец-то, след собаки — Кайла пробежал махом. К реке погнал зверя. Теперь вернется через сутки, а то и через двое. Сохатый осенью, после рева, пуглив, не остановится.

Максим присел на поваленное дерево, достал кисет — подарок Дуси. Чем-то родным и далеким пахнуло на него. «Дурак я, не пошел к ней тогда. — Максим закурил. — Нюни распустил».

Так уж, видно, устроен человек: прозрение к нему часто приходит с опозданием. В синей дали между горами виднелась белая полоска. Это река Каменка. Где-то там охотилась Дуся. «Отсюда километров тридцать будет. Ведь за день туда и обратно сходить можно». Максим посмотрел на солнце. Оно уже за полдень перевалило. «Не успеть». И он пошел косогором. Попался беличий след. Белка то в одном, то в другом месте разрывала снег — откапывала орехи из кладовых кедровок. Вот впереди кто-то мелькнул.

— Ух! Ух! — крикнул Максим, надеясь, что белка испугается и бросится на дерево.

Подбежал к тому месту, где кто-то мелькнул: на снегу кровь, клочья беличьей шерсти и соболиные следы.

— Вот разбойник. Из-под носа добычу увел.

Максим осмотрел следы соболя.

— Самец. Спасибо скажи, что Кайла ушел за сохатым, а то бы быть тебе на поняге.

В низине залаяли собаки. Максим прислушался, не Кайла ли. Нет, лаяли Семины собаки. Раздался выстрел, и все стихло.

Пришел он к зимовью вечером, там уже Дормидонт Захарович, отец Семы, сидел у костра, на коленях лыжа.

— Что стряслось?

— С горы стал спускаться, на камень наехал, будь он неладный, поломал лыжу. Вот чиню. Может, немного подюжит, а нет, так голицы [25] Голицы — лыжи без камуса. (Примеч. автора.) мастерить придется, А ты что так рано?

— Кайла сохатого угнал.

— Табак твое дело. Сутки теперь пластаться за ним будет. Придется тебе завтра дневать. Иди, чай попей, я сварил.

— Не хочется что-то. Пойду дров принесу.

В сумерках пришел Федор Максимович, отец Максима, принес глухаря и двадцать белок.

Сема появился после ужина. Снял понягу, поставил ее у дверей, сел на нары и стал ножом счищать снег со штанов.

— Что припоздал? — спросил Дормидонт Захарович,

— Бусик подвел. — Сема разделся и закурил. — Хотел уж домой поворачивать, а тут потрафил на свежий след соболя. Собаки махом ушли по следу. Вскоре залаяли, чувствую, лай не напористый, опять в камни загнали соболя. Подхожу, валуны, будто их кто сюда нарочно натаскал, а между ними дыры. Я кое-какие заткнул, потом зажег бересту и сунул в одно отверстие, дым потянуло под камни.

Сел и посматриваю на Кнопку. Она беспокоится, с лапы на лапу переступает: тут где-то соболь, погнал его дым. А Бусик отошел и свернулся калачиком.

Немного погодя соболь выскочил. Кнопка за ним, но поскользнулась на камне и свалилась на Бусика. Тот спросонок-то перепугался и всадил зубы в Кнопку. Завизжали оба и покатились кубарем.

Соболь с перепугу заскочил на дерево. А собаки комком мимо прокатились. Он соскочил и тягу в голец.

Так и пошли ни с чем. Только Кнопка виновато смотрит на меня, мол, Семен Дормидонтович, прости, обмишурилась я, и все этот болван Бусик, чтоб ему ни дна ни покрышки.

— Соболя-то жалко, — смеялся Дормидонт Захарович.

— Другого сыщем. А Бусику — наука, до смерти будет помнить.

Сема встал, налил в миску супу, нарезал хлеб. Вся жизнь у него была с искринкой. Если сам не придумает дормидонтку, то тайга ему подсунет такое, что только руками разведешь.

— Сохатые с глубоких снегов пошли к реке, — сообщил Федор Максимович.

— Худо дело, — покачал головой Сема. — Собакам покоя не будет, будут гоняться за ними. Я один раз из-за этих сохатых чуть жизни не решился.

Дормидонт Захарович с любопытством посмотрел на сына. У него такое же полное, добродушное лицо, как и у Семы, только глаза потемней да посуровей.

— Что-то я не припомню, когда это с тобой было.

— Разве всего упомнишь?

— Дайте парню сказать, — вмешался в разговор Федор Максимович.

— Пошел я как-то в рев сохатить. Иду по речке Наригонде. За Лысым хребтом марь-то помните?

— Как же, — первым отозвался Федор Максимович. — Я как-то ночевал там. Места добрые, любит там зверь жировать.

— Так вот, вышел я на эту марь, — продолжал Сема, — смотрю, сохатый идет прямо на меня. Бык. Такая громадина, отродясь ничего подобного не видывал. Как зарод. А рожища — наше зимовье со всеми потрохами на ней уместится. Подпустил я его сажень на двадцать, прицелился в лоб, стрел ил. Он на все четыре ноги сунулся. Даже не брыкнулся. Подошел к нему, пнул — готовый. А день жаркий. И до того меня жажда одолела, все горло слюной зацепило. Повесил я на рога ружье, понягу, отвязал котелок и пошел за водой.

— Охотник, дубиной тебя отвозить некому было, — возмутился Дормидонт Захарович. — Пошел, а кровь не выпустил. Так все мясо испортить можно.

«Это правда, — подумал Максим. — Не мясо, одна кровь будет».

— Возвращаюсь, — не торопясь продолжал Сема. — Ставлю котелок. В это время бык как вскочит и попер прямо на меня. Душа моя от страха провалилась к коленкам и дрыгает там чуть-чуть. Ладно, — рядом дерево оказалось, шмыгнул я на него, как белка.

Подбежал бык к дереву, двинул раза два по нему рожищами и пошел своей дорогой. А на рогах у него ружье, поняга, на ней хлеб, топор, мерзавчик спирту.

— Так тебе, дураку, и надо, — Дормидонт Захарович даже заерзал на нарах.

Федор Максимович улыбнулся в усы, мол, хитро следы запутываешь, да интересно, как выпутаешься.

— На другой год пошел туда белочить, — будто не слыша отца, рассказывал Сема дальше. — Дай, думаю загляну на злосчастную марь. Вдруг в самой чаще собаки залаяли. Лают напористо, как на медведя. Не берлогу ли нашли? Зарядил ружье пулей. — Крадусь. Подобрался к чаще и глазам своим не верю. Толстое дерево. Возле него сохатый в яме по брюхо стоит. Свалил я его. Подхожу. А это тот бык: на рогах моя поняга и ружье. Оказывается, зацепился он ремнем за сук и простоял весь год, яму с мой рост вытоптал.

Дормидонт Захарович сплюнул.

— Что ты, сын, голову морочишь? Да у сохатого еще в декабре рога падают, а весной новые вырастают.

— Вот над этим я и ломаю голову, как он со старыми рогами остался.

Дед Корней допил чашку чая, крякнул, вытер рукавом губы и стал одеваться. Нахлобучил старую беличью шапку, распоровшуюся в нескольких местах, надел собачью шубу с черными пятнами на спине и желтыми подпалинами по бокам и подпоясался синим кушаком.