Николай Кузаков - Красная волчица

— Спасибо, родная. Я побегу, отнесу подарки-то.

— Да приходи, поможешь мне на стол собрать, — попросила Семеновна.

— Приду.

— По дороге к Анне и Татьяне забеги, Не забудь по-звать Нину Павловну.

— Ладно. Я мигом.

— Хлестко-то не бегай, — наказывала Семеновна, — Ноги-то никудышные стали.

— Ничего, до вечера выдюжат. А ночью они ни к чему.

Собрали на стол. Пришли Анна, Татьяна Даниловна, Нина Павловна, Надя, тетя Глаша. Ятока была в строгом светло-коричневом платье, На шее в три нити янтарные бусы, которые когда-то подарил Василий. В ушах золотые сережки. Глядя на Ятоку, бабы немножко робели. Своя, таежная, и в то же время — городская, а от этого — чужая.

— Проходите за стол, — пригласила Ятока. — Однако, чаевать будем.

Это «однако, чаевать» сразу смахнуло возникший холодок между бабами и Ятокой. Бабы заулыбались, громко разговаривая, стали усаживаться за стол. Семеновна в маленькие граненые стаканчики налила наливки.

— С радостью тебя, Семеновна. — Бабы весело чокались стаканчиками. — С дорогими гостями.

— Спасибо.

Семеновна поднесла к губам стаканчик, поставила, пододвинула Ятоке пирог. — Поешь, Ятока. В городе такого нет.

Все незаметно наблюдали за Ятокой. Она как-то не так держала вилку: ее красивые тонкие пальцы лежали сверху. Семеновне самой захотелось попробовать так же взять вилку, но на людях было неудобно.

— Ах ты, грех какой, совсем из ума выжила, про яичницу забыла, — всплеснула она руками и вышла из горницы.

В кути Семеновна оглянулась, не видит ли кто, и взяла вилку так, как держала её Ятока. Попробовала подцепить рыбу, не получилось: конец вилки задирался. Семеновна усмехнулась, взяла яичницу и пошла к гостям.

У баб после выпитой рюмки исчезла скованность. Надя, раскрасневшись, повернулась к Ятоке:

— Как ты в этом городе живешь? Я бы померла с тоски.

— Всяко живу, — в голосе Ятоки слышалась грусть. — Во сне горы вижу. Убежала бы, да как дом бросишь? Вот и мучаюсь. Димка учится, я с ним учусь. Тоже семь классов кончила.

— Надо же? — удивилась тетя Глаша.

— И работала? — спросила Надя.

— И работала, В областной больнице у профессора Гусева. Помогала сестрам за больными ухаживать. Профессор говорит, учиться тебе, Ятока, надо. Потом гипнозом людей лечить будем.

— Ты уж учись, девонька, — советовала. Надя. — Станешь доктором, лечиться к тебе ездить будем.

Ятока безнадежно махнула рукой:

— Однако, куда уж мне…

— А ты не бойся, — простодушно настаивала Надя. — Вон моя-то Елена что надумала — в артистки собралась. Придет же такая блажь в голову. И кто ее туда пустит? В эти артистки, поди, городские-то в очередь стоят.

— Это в какие артистки? — подняла голову тетя Глаша. — Это которые в кине-то по полотну бегают?

— Вот-вот, — подтвердила Надя.

— Не пущай. Че они там вытворяют, страх божий. Не пущай…

— Я уж отговариваю… — вздохнула Надя.

— Бабоньки, припьем еще помаленьку, — разливая по стаканчикам наливку, угощала Семеновна.

Бабы уже говорили все разом, не слушали друг друга и в то же время как-то понимали друг друга. Ятока давно уже не была в такой компании, ей было радостно и в то же время уже непривычно.

Гости разошлись в сумерках. Ятока убирала со стола. От калитки донеслось мычание. Семеновна глянула в окно.

— Белянка пришла. Сходи подои.

У калитки стояла белая корова.

— Вася тебе писал — продай корову. Здоровье плохое, зачем с ней возишься?

Семеновна горестно вздохнула.

— Духу не хватило. Самой-то мне много ли молока надо, одной кружки хватит. Да только выйду в ограду, погляжу на хлев, как подумаю, что не будет там коровы, такая тоска охватит, жить неохота. Выходит, руки-то моя лишними стали. Вот ведь горе-то какое…

— Теперь, однако, продать придется. Осенью все в город поедем, одну тебя больше не оставим.

Семеновна опустилась на сундук.

— Ты в своем ли уме, девонька? — наконец обрела она дар речи. — Смотри-ка они че надумали: взяла да и поехала, кинула все. Как у вас все просто получается. У меня здесь сыновья похоронены, старик. Они и в добрый час, и в худой всегда со мной. Горько на душе, схожу к ним, расскажу, как живу, што в деревне делается. Им хорошо, и мне легче. Да и жить-то мне уж ничего не осталось. Все мои ровесники давно уж лежат в сосновом бору. Это я што-то еще замешкалась на этом свете. Помру в городе-то, вы же меня не повезете, там и схороните. И буду я лежать одна-одинешенька среди чужих людей. Нет уж, милая, я отсюда никуда не поеду.

Ятока понимала свекровь, сочувствовала ей, но сказала совсем другое:

— А как же одна-то жить будешь?

— Пошто одна? — удивилась Семеновна. — Кругом люди. Вон Глаша, мы друг без дружки чашки чая не выпьем. Она без меня совсем зачахнет. Глаша только на людях храбрится, а так-то она еще болезненней меня. Тем и держится, что сына ждет.

— Вася приплывет, тогда говорить будем.

— А че говорить-то…

Семеновна легла в горнице, но заснуть не могла. Растревожила ей сердце Ятока. Она оделась и вышла на угор. В заречье над озерами клубами поднимался туман и молочной белизной разливался по падям. Дымилась и река, косматые струйки скользили над волнами, отчего казалось, что осередыш медленно уплывает в низовье. За селом на опушке леса тутукал козодой, где-то на болотах басовито ухала выпь, с лугов доносились голоса перепелок. Эти привычные с детства лесные голоса успокоили Семеновну.

Ятоке тоже не спалось. Легла, а сон пропал. Она все еще не могла поверить, что вырвалась из города. Выйди из дома — и очутишься в горах. «Где сейчас Вася? Что делает? Однако, у костра коротает ночь», — думала Ятока. И вдруг вспомнила Полину Андреевну, Загорскую, ее сухой, недобрый смех. И тут Ятоку осенило: «Так это Вася выносил из тайги Полину Андреевну, а Ирина — дочь Васи? Тогда пошто говорил, что какой-то друг шибко просил о девочке позаботиться? Совсем что-то все перепуталось».

За деревней, где кончается перекат, по обрывистому берегу тянутся густые заросли тальника, черемушника, боярышника и краснотала. Здесь, в кустах у глубокого омута, Димка с Андрейкой облюбовали место для рыбалки.

Андрейка, кутаясь в старый отцовский пиджак, полусонно смотрел на поплавок. Его белое лицо со светлыми бровями было выпачкано серой пыльцой кустарников.

Димка, поплевав на червя, закинул удочку, а удилище воткнул в берег. Смахнул с ладони землю и потянулся.

— До чего же рано здесь всходит июньское солнце!

— Но зато зимой, в декабре, его не дождешься.

По омуту лениво ходили круги. Над ним склонились развесистые талины. От кустов до середины реки лежала тень, и от этого вода была темной и казалась холодной. Димка оперся о ствол талины, и на беловолосую голову Андрейки дождем, сыпанула крупная роса.