Юрий Нагибин - Река Гераклита

— А пляски? — спросил Федор Шаляпин — художник.

— Все будет, чего пожелаете! — весело ответила Марина, она видела, как ей все рады, и добрая душа ее ликовала.

Марина не ударила в грязь лицом: от одного духа щей Шаляпин застонал так, что зазвенели хрустальные подвески люстры; золотистого гуся он назвал «глупой птицей», потому что «для двоих мало, а одному — стыдно»; бараний же бок с кашей заставил его вспомнить о Собакевиче, не уступавшем никому избранного блюда.

А потом, забыв о послеобеденном отдыхе, лихо плясали, в чем особенно отличались молодые Шаляпины, которых отец воспитал в доброй русской традиции.

— А что у вас поют? — спросил Марину Борис Шаляпин.

— Да всякое. И революционное, и про Красную Армию, и про любовь!

Спойте.

Марина не заставила себя просить.

И, ко всеобщему изумлению, Федор Иванович подхватил:

— Попался, отец, — сказал Федор. — Секретный агент большевиков Ф. И. Шаляпин выдал себя порывом советского патриотизма.

— А вы думали, обломы, я не знаю, чего поют на Родине? Все знаю: от «Кирпичиков» — пошлости изумляющей, до отличных красноармейских песен.

— А теперь про любовь, — попросил певицу Борис.

И Марина запела, — весьма кокетливо поглядывая на красивого актера:

Вот что пришло на смену твоей «Сирени», — с усмешкой сказал Шаляпин Рахманинову.

— Федор Иваныч, миленький! — взмолилась Марина. — Спойте настоящую «Сирень». Очень, очень, очень вас прошу!

— Да ведь это для высокого голоса.

— Вы все можете: и низко, и высоко!

— Сомнительный комплимент, — проворчал Шаляпин, но все же сел к роялю.

А когда он спел первый куплет, Марина внесла из коридора нечто большое, завернутое в бумагу, сорвала обертку, и взгляду присутствующих предстал куст белой сирени.

— Это вам, Сергей Васильевич, посадите у своего дома. Наша — ивановская!..

Лента жизни стремительно раскрутилась назад: сиреневое вино обожгло гортань. И нелегко было вернуться к действительности из дальней дали самых нежных воспоминаний.

— Спасибо, Марина, — сказал он наконец трудным голосом. — Вы сделали мне бесценный подарок…

Уже поздно вечером Шаляпин и Рахманинов уединились в кабинете.

— Растревожила меня ваша Марина, — говорил Федор Иванович. — Вот уж поистине лик России. Глядишь на нее и чувствуешь: вот она жизнь! А тут все ненастоящее, все из папье-маше: люди, дома, мебель, жареный гусь, мысли, чувства и — главное, — хлеб. Я с ума схожу по русскому хлебу.

— Ты же получал хлеб из Риги.

— Бросил. Приходит черствым. Вот куплю землицы, буду свой хлебушко жевать.

— Постой, это же из моего старого репертуара.

— Один ты, что ль, такой умный? Да я и не корчу из себя земледельца. Мое дело — давать деньги. А хозяйствовать будет управляющий. Баню построю, настоящую русскую, с липовыми полками, с мятным веником. Помнишь? Не может русский челочек без бани, никакие ванны и бассейны ее не заменят. Это баловство одно — снаружи чисто, а внутри копоть. Баня, парильня тебя изнутри моет, весь нагар снимает… Да что говорить — только душу бередить. Взять бы сейчас — да на тройке с бубенцами к цыганам! К «Яру» или на Черную речку. Как мы у «Яра» гудели! Да ты не кутил, только цыган слушал да слезу точил. Не умеешь ты жить, вечно на монастырь лицом смотришь.

— Молчи, балаболка! — не выдержал Рахманинов. — Что ты мелешь?

— Сам молчи, татарская рожа!.. Я все говорю, как есть. Каждое слово — золотой.

— А зачем ты уехал из России?

— Молчи. Я без России жить не могу. Я не создал ни одной новой роли. Все пробавляюсь старьем. Да разве тут чего создашь? Воздуха нет. Да и никому не надо. Главное — имя и реклама. Я могу вовсе без голоса петь, галерка вытащит. Я хочу петь Мельника, Досифея, Фарлафа — этих опер не ставят. Мне осточертел Мефистофель во всех видах.

— Ну, и ехал бы назад.

— А ты чего не едешь?

— Моей России нет, а эта примет ли — не знаю.

— Шаляпина все примут!

— Несомненно! Вот и поезжай домой к бородинскому хлебу и парилке.

— Чего пристал как банный лист!.. У меня душа болит…

— Ничего у тебя не болит. Так, побаливает, особенно с похмелья. Хочешь, я тебе скажу, почему мы оба уехали и не вернулись, как многие другие?

— Почему? — вдруг присмирел Шаляпин.

— Не жди высоких материй, не жди красивых, слов, не жди достоевщины…

— Ты что — издеваешься надо мной? — рявкнул Федор Иванович.

— Ничуть. Причина одна, простая, как орех, — мы очень любим деньги. Вот и всё.

— То есть как — всё?..

— Вот так!. Мы оба начали с нуля и вышли в тузы. А потом всего лишились. В революции гибнут и большие ценности — это в порядке вещей. Собинов, Нежданова, многие другие остались в России делить ее горький хлеб, а мы не захотели. Нам бы скорее новый счет в банке.

Шаляпин сидел, пригорюнившись, из него словно выпустили воздух.

— Хочешь немного для самооправдания?

Шаляпин наивно кивнул большой головой.

— У нас было трудное детство. Конечно, отец не «драл тебя, как Сидорову козу», — это легенда для Горького и Леонида Андреева, меня на это не купишь, но жилось тебе неважно. А аппетит всегда был отменный. Аппетит не только к щам, но к красивой, широкой жизни, треску и блеску. А далось не сразу, не легко, не просто, даже когда голос твой зазвучал во всю мощь, его почему-то не слышали…

По мере того как Рахманинов говорит, Шаляпин подымает голову, морщины разглаживаются, появляется надежда на благополучный выход из морального тупика.

— А потом пришли успех и богатство, и казалось — навсегда. И вдруг — полный крах. Начинай сначала. Ты еще довольно долго продержался у разбитого корыта, я сразу сбежал.

— Значит, я лучше тебя? — жадно спросил Шаляпин.

— Нет, — грустно, но твердо ответил Рахманинов. — Мы два сапога пара. Но я хоть не занимаюсь самообманом.

Последнее оказалось непосильным для отяжелевшего мозга Федора Ивановича, он тупо сказал:

— А все-таки я построю баню.

— Делай складную, чтобы таскать по гастролям.

— До чего же все это грустно… — с непривычным смирением произнес Шаляпин.

— Грустно до отчаяния. А все дело в том, что френги-менги любят деньги.

— Что еще за «френги-менги»? — опешил Шаляпин.

— Френги — это такие, как ты, менги — это такие, как я. А деньги — то, что нас губит.

Шаляпин захохотал — громко, но нерадостно…

Летним подвечером в подъезд дома, где жили Рахманиновы, зашел пожилой, прокопченный солнцем человек в картузе и кожанке, заношенной до лепестковой тонины, — Иван.