Виталий Трубин - Теплое крыльцо

Дома я была тридцать первого декабря. Не знаю, как уж так получилось, но я сразу стала рассказывать о тебе, а мама с сестрой сказали мне: «Какая же ты наивная. Не залетай так высоко. Спустись на землю». Поэтому я не встречала Новый год дома. Я сразу собралась и уехала к двоюродной бабушке Тане. Я говорила тебе о ней. Она старая, очень больная, в блокаду погибли ее муж и единственный сын — офицеры, она осталась верна им. Бабушка Таня совсем одна, и мы никогда не забываем ее.

Я пришла в небольшой дом, зашла в подъезд, поднялась на третий этаж, открыла квартиру. Из современной обстановки я сразу попала в старинную. Огромная прихожая, высокие потолки, какие-то сундуки, чуланчики, полочки. Все очень напоминало старые времена. Такие квартиры бывают только в кино. Мне даже казалось, вот-вот появится красивая барыня в длинном-предлинном платье и скажет: «Бонжур». Но ко мне вышла старенькая, радостная, с ясными синими глазами бабушка Таня. Она так хорошо и ласково приняла меня. Обогрела, напоила чаем, я все рассказала ей. Какая она хорошая! Обняла меня, расцеловала и пожелала нам счастья.

Потом я принялась за дело: помыла полы, сняла редкую пыль и паутину. Вечером я вышла на улицу. Погода была великолепная. Настоящая русская зима. Все сверкало и переливалось. Деревья и дома, оттененные в сумерках белизной снега, будто плыли по воздуху. Снег, настолько легкий, что его подымало малейшее дуновение ветерка, хрустел под ногами. На улице было немноголюдно. Я перешла Львиный мостик, вышла на Театральную площадь, здесь находятся театр оперы и балета имени С. М. Кирова, консерватория. Пройдя еще небольшое расстояние, я вышла к Исаакиевскому собору. Дальше я пошла на Неву, гуляла по набережной. Вот я и на Дворцовой площади. Здесь я остановилась, достала твою фотографию и стала показывать тебе Александрийский столп, Зимний дворец. Хотя я порядком замерзла, но торопиться к бабушке Тане не стала, пока не показала тебе ростральные колонны и Медного всадника. Наконец, мы с тобой, Ванечка, поспешили домой. Мы пришли домой замерзшие. И я не раз пожалела, что была в открытом капроновом платье, а ты говорил, что это ты во всем виноват, не проследил, чтобы я оделась теплее. Отогревшись, мы сели за стол, и на нас нахлынули воспоминания о нашем житье-бытье в госпитале. Это был самый лучший Новый год в моей жизни. Когда пробило двенадцать часов, я зажгла Нашу Свечу и стала танцевать с ней, помнишь, как тогда, на прощальном вечере… А слезы катились сами собой. Все было так, как нам хотелось. Вот так прошел зимний праздник, он прошел вместе с тобой. Мне трудно сейчас; я не могу смириться с тем, что не увижу тебя долгое время или не увижу совсем; мне очень трудно потерять тебя, я не хочу терять тебя, не должна! Ты не сомневайся во мне, а я не буду сомневаться в тебе. Обещай мне. Обещай, что будешь любить. Мне нужна твоя любовь для того, чтобы жить, а я буду любить тебя так, как уже после меня не сможет любить никто. Я буду всегда такой, какой ты любишь меня. У нас все будет хорошо. Я хочу быть счастливой! Но для этого мне просто необходимо хоть раз еще увидеть тебя. «Все проверяется на расстоянии», — говорил ты. Пусть проверяется! Чему быть, тому не миновать. И все же… меня всю жизнь будет сторожить Белый Клык, которого ты подаришь мне, долго, долго мне будет сниться наш госпиталь, зимняя дорога к селу и река подо льдом».

Когда рано утром нянечка пришла разбудить Ивана, он уже завязывал шарф.

— Едешь? — спросила. — Может, и не свидимся больше. — Нянечка грустно глядела на него.

— Отбываю.

Иван переложил Верино зеркальце в нагрудный карман, осторожно, бережно пожал нянечке руку, сказал:

— Спасибо за все.

На улице был легкий, сухой мороз. Деревья стояли обновленные. Иван оглядел здание госпиталя запоминающим взглядом и вспомнил, как лихо катился на санках лицом к стоящей на горке Вере, а она закричала: «Берегись!» — и он выкинулся из санок недалеко от столба.

Занесенной снегом тропинкой он шел вдоль леса. Позади остались горка и место, откуда они с Верой начинали путь к селу. Тропинка сменилась дорогой. Колол глаза искрящийся снег. Сухой морозец прихватывал щеки. Иван захотел еще раз оглянуться на лес. Из его глубины вышла и замерла девочка в длинном зимнем пальто и вязаной шапочке. Он узнал Надю, снял перчатку, радостно помахал ей и подумал: «Почему болезнь и смерть выбирают самых лучших, ни в чем не виновных?» Надя ответила коротким взмахом. Иван Челядин уходил медленно, прощально оглядываясь, пока девичья фигурка не затерялась в багряном свечении соснового леса.

В зверинце пахло настоянной на солнце полынью. У клеток-вагончиков, вытаптывая разнотравье бывшего ипподрома, толпился народ. Пеликан, одинокий, стареющий, стоял, отвернув от белого света голову: клюв его, острый и желтый, лежал на груди, словно защищал от удара, поджатые крылья были грязны, перья топорщились, как от ветра. На клетке, в самом ее низу, прикрученная ржавой проволокой, висела табличка с именем пеликана. Челядин, студент второго курса пединститута, позвал: «Фома, а, Фома!» Но пеликан, переступив лапами, совсем отвернулся. Челядин вновь робко окликнул его. Фома съежился, еще больше втянул голову с редким хохолком и чуть приподнял неожиданно большие, сильные крылья — закрылся щитом. Тут Челядин вгляделся, увидел на грязном, щелястом полу конфеты в цветной обертке.

— Эх, Фома! — сочувственно сказал он и пошел дальше.

Гиена хрипло смеялась, бегала по клетке, подволакивая задние короткие, словно перебитые, ноги. Два нескладных лисенка играли тряпичным мячом. Волки, закрыв глаза, устало лежали на дощатом полу.

— Чего они лежат-то? — заговорила из толпы женщина с малышом на руках. — Эй, волки, подъем!

— У них же имя есть. — Ни к кому не обращаясь, сказал мужчина в черной форме железнодорожника. — Марс и Дик.

— Дик! Марс! — закричала женщина. Ребенок на ее руках удивленно таращил глазенки. — Хватит им спать-то! За всю жизнь, поди, отоспались, лодыри! Сейчас, кисанька, они подымутся, и ты их увидишь.

Шел мимо служитель в кожаном фартуке, нес ведро с пшеном.

Женщина крикнула ему:

— Товарищ! Вы бы подняли животных! Ребенок посмотрит!

Служитель остановился, поставил ведро, вытер почему-то руки, взял длинный, лежавший на земле, стальной прут и сказал:

— Вставайте, ребята.

Волки не двинулись с места. Тогда человек в фартуке просунул сквозь решетку прут и легонько ткнул старого волка. Тот открыл глаза, но не пошевелился.

— Вставай, Марс. Дите смотрит.

Волк снова закрыл желтые с огоньком глаза.

— Тебе говорят! — Мужик с заметной опаской толкнул волка в бок посильнее. Марс поднялся, а с ним и молодой волк.