Виталий Трубин - Теплое крыльцо

Над озером уверенно-молчаливо, как единственные хозяйки, летали чайки. С западной стороны на вольный озерный круг наступало пшеничное поле, посреди которого высился хорошо видный с берега гололобый скифский курган. О том, что здесь кругом когда-то был тополиный край, напоминали четыре в лучшей своей поре тополя, которые оставило жить чье-то доброе сердце, чтобы уставшие во время страды комбайнеры могли передохнуть в тени и прохладе, идущей с воды.

— Хорошо бы построить здесь лодочную станцию. Я бы устроился сюда смотрителем, — глядя на противоположный пустынный берег, задумчиво сказал Сергей.

— Ты работу так и не приглядел, вроде на телефонную станцию собирался?

— Не надо мне этого, — грустно усмехнулся Сергей.

— Не понял.

— Там, оказалось, одни девчонки работают.

— Среди людей всегда легче, Серега.

— Я только для одного дела родился. Думал, стану десантником, жизнь начнется, не похожая ни на какую другую. Я высоты не боялся. Меня в небо тянуло.

— А теперь, как оказалось, у тебя для такого дела была кишка тонка. Знаешь, как про тебя думают? Говорят, Борисов расклеился, привык лодырничать, удобно живет: «Мама, подай, мать, принеси!» Я пока так не считаю. Я не думаю, что ты сдался. Но в тебе что-то сломалось. Неужели ты не поднимешься?! — Как ни жестоко казалось так начинать разговор, другого выхода у Радченко не было.

В синей картонной папке Нины Петровны, где хранились медицинские заключения и всякого рода справки, анализы, рентгеновские снимки сына, уже две недели лежало долгожданное, слезно вымоленное ею письмо из Москвы, из института, где удачно оперировали повреждения позвоночника. И вот теперь, когда пришла пора срочно собирать нужные для поездки бумаги, Серега забунтовал — отказался от операции и никак не хотел объяснить матери причину, отказа. Нина Петровна проговорила с ним много часов и стала думать, что вот и наступил тот день, которого она так боялась. Медицинская сестра, она всякого навидалась, и самым горьким воспоминаем для нее было, когда матерые мужики, сломленные травмами или болезнями, вдруг превращались в обозленных на весь мир, трусливых, капризных, как больные дети, людей. Нина Петровна поклялась себе, что с ее сыном такого не произойдет. Но, видно, предусмотреть всего оказалось нельзя. Может, ее душевного опыта не хватило? После вызова из Москвы, Сергей стал на глазах меняться катастрофически, он даже мог теперь накричать на мать: «Я не хочу операции! Ты ничего не понимаешь! Я хочу просто жить, смотреть в небо — мне этого теперь достаточно! А вы все торопитесь, бежите куда-то, и никто не знает, что все уже давно опоздали!» Он стал часто повторять эту фразу, которую Нина Петровна никак не могла понять. В конце концов она совсем запуталась и, растерявшись, переговорила со всеми друзьями, своими и Сережиными, но никто не сказал дельного, и тогда она бросилась к Николаю. Она не любила его, даже ненавидела, но обратилась к нему, как к человеку военному, награжденному боевой медалью. Еще она знала, что он много выстрадал из-за Сергея, поэтому и попросила у него помощи, хотя все материнское в ней всегда восставало, когда приходилось говорить с виновником несчастия сына.

Мучаясь своей виноватостью, Николай никогда, не осмелился бы обидеть друга, но Нина Петровна, самые близкие ее друзья до конца выложились — и по-хорошему, и по-плохому убедить Сергея согласиться на операцию…

— Что-о-о?! — кричал сидящий на песке Сергей. — Это я сдался?! Да я день и ночь думал, как мне подняться, снова одеть самбистскую куртку, выйти на борцовский ковер, взять свой захват и так кинуть тебя подхватом, чтобы ты воткнулся головой в ковер и хотя бы две минуты побыл в моей шкуре, чтобы понял, что я переживаю. Пока я снова не привык к тебе, я хотел одного — выздороветь и сломать тебе шею. Теперь я так не думаю, все прошло, а в общем, я не знаю, что со мной происходит!

Николаю казалось, все самое страшное было уже пережито им, но он опять не смог противиться памяти и снова его толкали, выталкивали из палаты Сергея две маленькие ладошки. «Уходи! Уходи!» — кричала Нина Петровна. В ту минуту ему можно было сломаться, выйти на улицу с разорванным сердцем и с тех пор только виновато глядеть на людей. Так бы и случилось: вокруг Николая тогда образовался вакуум, телефон в его квартире похоронно молчал. Он знал, многие собираются или уже вычеркнули его из памяти, и, бросив второй курс строительного техникума, Николай ушел в армию.

— Мать очень переживает. — Он сухой камышинкой чертил на песке какой-то странный, не понятный самому рисунок. Над сидящими у воды плечо к плечу друзьями низко, распластав крылья, нырками, летел полевой лунь.

Сергей проводил его откровенно завистливым взглядом и, еще не остыв, громко сказал:

— Обидно, такую сильную, большую птицу трепали какие-то чайки!

— А матери твоей не обидно? — посмотрел ему в глаза лейтенант. — Нельзя так, Серега. Она плачет.

— Что вы все как с цепи сорвались?! Накинулись на меня. Операция! Операция! Была у меня операция — и ни хрена, все без толку!

— Все думают, ты боишься, — спокойно-безжалостно сказал Николай, думая, Серега побледнеет, начнет махать руками, кричать, что все вы волки позорные, а он не трус и вообще никогда, ничего не боялся, даже смерти. Но Серега с мрачной, потаенной улыбкой вдруг согласился:

— Ну что же, они правы, мне действительно страшно.

Как только он узнал, что с операцией решено, как только подержал в руках белый листик бумаги, на котором был отпечатан строгий, вежливо-холодный вызов в Москву, к нему снова вернулся ужас прежних, старательно забытых им дней. Сразу потеряв способность уснуть, Сергей опять видел себя распятым на огромном, жестком щите и ему снова хотелось кричать: «Развяжите меня! Развяжите меня!» Его голову, сразу после травмы, в неподвижности держал, закрепленный на черепе двумя клеммами, пять сантиметров ниже макушки, девятикилограммовый груз. Неподвижность была абсолютной, жили только мозг и глаза. И оглушительная бессонница… Ночь, на потолке мертвенно-бледный свет уличных фонарей и кто-то неизвестный, но подлый безжалостно шепчет в уши: «Ты — труп. Ты — труп». «Вот и кончилась жизнь, — думал тогда Сергей. — Я — говорящая голова, и ничего больше». Потеря сознания от невыносимых болей служила спасением. Через шесть дней спина и поясница его стали краснеть — пошли пролежни. Тело начинало заживо гнить, но этот процесс в тканях, благодаря материнским заботам, остановился. Сергей часто думал, какой же он невезучий. Историю его изучали на разных уровнях и самые ответственные работники спорткомитета, и тренеры не могли вспомнить, чтобы с хорошо подготовленным спортсменом-самбистом случалась такая трагическая нелепица.