Иван Истомин - Живун

Пока мужчины возились с рыбой — потрошили да солили, женщины успели подоить коров, накормить детей и приготовить обед. Солнце уже грело вовсю, и комаров стало меньше. Обедать расположились у костра. Стол был обильным. Уха, сваренная в большом котле, нярхул из нескольких муксунов, рыбья варка, малосольная и сушеная рыба, отварная солонина из утятины, сохраненная с весны, молоко, простокваша и даже сметана. Словом, все, что имелось, выставили перед гостем. Только хлебного было совсем немного — по сухарику на рот. Из привезенной Куш-Юром муки женщины ничего не состряпали.

Куш-Юр развязал свою дорожную котомку и достал из нее четверть буханки ржаного хлеба.

— Это от меня на общий стол!

— Что ты, что ты! Ты у нас в гостях, — зашумели хозяева.

Куш-Юр разрезал хлеб на тонкие ровные ломтики и положил в самый центр стола.

— Ты бы лучше, председатель, сулею выставил, якуня-макуня. — И Гажа-Эль поскреб за ухом. Его слова встретили веселым одобрением.

— Признаться, и я соскучился, — впервые улыбнулся Мишка Караванщик.

— И я! — Сенька даже сам поразился своей смелости.

Парасся было зашикала, но рядом сидевший Эль одобрительно похлопал Сеньку по колену:

— Рыбы наловил — мужиком стал.

— А я и так мужик: трех девок и мальчишку состряпал.

— Ну, то еще как знать, может, помощники были. — Эль игриво посмотрел на Парассю, которая, казалось, впервые в жизни не знала, как ей быть, — принять сказанное за шутку или отлаяться.

— Что мелешь! — замахала на мужа руками Марья. — Не выпимши, а башка как порожняя сулея.

— Разве, Манюня, не знаешь? Когда я выпимши, башка моя — полная сулея.

— А вот проверим. — Варов-Гриш вытащил из-под рубахи свою заветную флягу и потряс ею. — Попируем, мать родная! Сам председатель давал!

Тут застолье и вовсе повеселело.

Обедали долго, шумно. Спирт развязал языки. Вспомнили родные Мужи, и Куш-Юр не успевал отвечать на вопросы. Но много он не знал и теперь жалел, что не сообразил обойти родственников пармщиков и привезти весточки. Но ему прощали, наперебой давали поручения, кого навестить в селе и как обсказать про жизнь в Вотся-Горте.

Пока разговор шел о приветах да родне — все было чинно и ладно. Но потом взаимные попреки — то в лености, то в жадности, то в зависти. Вспомнили и такое, что в трезвых головах минуты не держалось, — всякую мелочь. Мишка после первого стаканчика опять нахмурился и бросал косые взгляды то на Сандру, то на гостя, сидевших друг против друга, а под конец и вовсе прогнал Сандру в избу, придравшись к какому-то ее слову.

Куш-Юр, тоже оттого, что был под хмельком, не выдержал, заступился за Сандру.

— Зачем же так-то, Михаил! Она ж молчит, а скажет, так дельно.

— Для кого дельно, а для кого нет!

Гриш уже не рад был, что распочал фляжку. Несколько раз он пытался урезонить товарищей, но куда там! Тогда он надумал развеселить их игрой на тальянке, своими песнями да скороговорками увлечь. Никакого веселья на этот раз не получилось, и Гриш горестно уронил голову на тальянку:

— Так-то вот, Роман Иванович, дорогой-бесценный…

Куш-Юр тяжело вздохнул, но подбодрил друга:

— Не горюй, Гриш. Обычные житейские стычки… Пора, наверное, отдыхать? Вы с промысла, с покоса. Да и я с дороги, не прочь бы прикорнуть. Спасибо за угощение!

— Пожалуйста, не обессудь, что скудно, — по обычаю, с поклонами ответили хозяева. И стали подниматься.

Куш-Юр отказался отдыхать в избе, сказал, что предпочитает подремать в лодке, на воде.

— Ну, и я с тобой! — обрадовался Гриш: ему хотелось побыть с Куш-Юром наедине, излить душу, в избе этого не сделаешь — соседи все слышат.

Куш-Юр понял Гриша и не воспротивился, хотя его в самом деле тянуло поспать.

Они настлали в лодки сена, выехали на реку, воткнули в дно длинные колья, привязали калданки рядышком и улеглись, укрывшись дождевиками.

Легкий ветерок приятно холодил, хмель на свежем речном воздухе понемногу выветривался, мысли прояснялись.

Они лежали молча, прислушивались к крику чаек. Над ними умиротворенно сияло голубое небо.

— Это ты ладно придумал, — выразил свое удовольствие Гриш. — Чудно ведь как: комар от воды плодится, а на воде не держится. Гляди — нет их тута!

— Ветреннее здесь, прохладнее.

Гришу хотелось поговорить, и он продолжал:

— А я так думаю — ему тут нету никакого пропитания: птицу не догонишь, рыбу не ухватишь. А на земле — всякая живность. Кто-нибудь да поймается.

Снова помолчали.

— Хорошо, что ты приехал. В самый раз, — сказал Гриш в раздумье. — Так-то оно все бы ничего, да с людьми трудно. Хочешь как лучше, а который поперек встает.

«Мишка Караванщик? — хотел спросить Куш-Юр, но воздержался. — Кто же другой?»

— Хитрая тварь… Сам крошка, а, знать, с умом.

— Ты про кого? — удивился Куш-Юр.

— Про комара-поедника…

— Хочешь сказать — человек вон какой большой, а без ума?

— Да нет… А впрочем — да! Ты ему добра желаешь, а он нос воротит, не в ту сторону идет, куда надо…

Куш-Юр долго молчал. И Гриш больше не заводил разговора. Куш-Юр понимал: от него ждут совета. И он выложил свои раздумья:

— Считали, царя свалили, буржуев вымели и жизнь покатит, ну не как на санном полозе, но вроде того. Один трудовой народ, друг и брат, все сообща — и пойдем. Где тяжко, там приналяжем, вытянем — и дальше. А получается не так. Вон как к вам ехал, мирил двух баб. Из-за покосов раздор между ними. У одной мало угодий, а у другой — излишек, не выкашивает, без того сена вдоволь. Да и косить некому. У которой нехватка, просит, мол, дай выкошу. Не дает. «Наш этот покос. Наш!.. Исстари наш! Не отдадим никому!» И косой размахивает, устрашает — не подходи! Говорю ей добром: «Так ведь у соседки сена не хватает…» — «А нам какое дело, что ей не хватает? Осока наша собственная! Хотим — косим, хотим — нет!» Ну, я ее прижал, приказал — уступить ту осоку…

— Во-во, сквернота наша! Себе, но не людям, а то не себе, так и не людям! Как сходились — уговаривались: общим котлом жить будем. Так нет же… А если всяк себе, так, знать, опять по-старому?

— Заезжал к Озыр-Митьке. Шумит всем, что тоже парму сбил. Хитер! При мне улов делили. Кому пай, кому полпая. Один пай, гляжу, лишний. «Кому?» — спрашиваю. «Озырь-Митьке». — «Как так?» — «А так: невод-снасти его, лодки — тоже…» Не парма, а батрачество. Ладно, доберемся до него…

— Видишь! Озыр-Митька! От него чего ждать? А Мишка Караванщик? Ни кола, ни двора! А туда же метит. Может, и выше потянется. Кабы со всеми равно хотел жить, чего бы ему ершиться?

«А наверное, так и есть!» — подумал Куш-Юр. И вдруг вспомнил Мишкину грубость за обедом, Сандрину приниженность и молчаливость и проникся к ней жалостью. Еще до сегодняшнего утра у него теплилась надежда, что Сандра одумается… Но между ними, оказывается, стена, которую не ему, а ей надо перемахнуть. Хватит ли у нее сил? Разволновавшись, он заворочался, словно ему стало неловко лежать, лодка закачалась. Куш-Юр подумал, что не будет ему жизни, пока Сандра не с ним, а с Мишкой.